Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Очень ясный, социально точный текст. Улицкая фиксирует тотальный распад интеллигентской семьи, русский абсурд, рушащийся (и в прямом смысле тоже) дом. Работает один человек — главная героиня-переводчик, которая знает бесчисленное (лишнее) количество языков, но заранее и обреченно переводит многотомник бездарной писательницы. Но остальные еще хуже — морализирующие прихлебатели . “ Мне надо отдохнуть, я пять часов в церкви отстояла за всех вас…” — говорит старшая сестра, у которой неистовая религиозность произрастает из безделья, собственной неустроенности и ненависти к современной России. Слишком знакомый типаж. Народ в лице сантехника и переметнувшаяся интеллигенция (брат главной героини) отбирают в финале и этот распадающийся кров, проданный за бесценок во имя сторонней, почти что “парижской” любви брата. Унылая, горькая сказка о реальной жизни, полирующая все подряд культурные мифы. В слове “варенье” уже содержится что-то вязкое и вялое.

В области литературы все понятно и складно, всего в меру. Мы-то знаем, что для Улицкой как большого литератора распад мифа о русской интеллигенции — это тема писательской жизни, которая может быть бесконечно комедийной и саркастичной в подаче, но не теряет своей сущностной и первостепенной серьезности. Интеллигенция у Улицкой уже изначально подпорчена: дедушка, лауреат Сталинской премии, был селекционером, но сажал — генетиков, соседей по даче.

Спектакль у Иосифа Райхельгауза, однако, ближе к антракту начинает распадаться по части смысла. Артисты, помимо звезд — Татьяны Васильевой и Альберта Филозова, постепенно впадают в грех простоты и любительщины. Интонации становятся необязательными, случайными. Второй акт проходит в совершеннейшем хаосе, когда уже не понимаешь, зачем это все, кто эти люди. Нагромождение лишних слов. Для Улицкой важно было показать русского человека, который любит прикидываться дурачком, любителем халявы, но в нужный момент покажет зубки. Иван-дурак лежит на печи, извлекая выгоду от собственного безделья и рассчитывая на эффект внезапности своего поступка и на появление золотоносной щуки. Так и у Улицкой — текут будни, и все считают брата Дюдю романтиком и “каталонцем”, не замечая, как он потихоньку, раз за разом уже распродает дачу по кускам.

То ли от склонности театра “Школа современной пьесы” к кафешантанной эстетике, то ли от особой природы здешнего артистизма, но серьезная комедия Улицкой в театре оказывается водевилем, опереткой, пародией на чеховский канон.

Возможно, в этом все и дело. Литературная игра на бумаге воспринимается менее остро, чем в театре, где Чехов канонизирован до банализации. Пародия на Чехова в литературе остается литературной пародией, пародия на чеховский сценический канон в театре кажется утомительной уже хотя бы потому, что едва ли не все чеховские постановки и так оказываются невольной пародией на этот самый чеховский канон. В спектакле “Школы современной пьесы” всем хочется сказать: “Ребята, давайте посерьезнее”.

Чеховские традиции в современном театре превратились в затасканную ветошь. Поэтому спектакль, в котором свершается перекладывание мифологем и культурных пластов, сдобренное “памятью” о Чехове, кажется пародией на пародию. Тут уже хочется и на Улицкую “обидеться”: зачем писателю-крупняку чеховские мотивы, зачем они мучают не только театральную сцену, но и прозаиков? Как костыли здоровому человеку. Хотите высказаться по существу о духовном обнищании интеллигенции — рубите сплеча, не прикрывайтесь иллюзиями “Вишневого сада”. Все изменилось, и те смыслы в современной ситуации перестали работать. Помещая чеховские ценности в современный мир, мы только профанируем их, продолжающих питать наши души. Замусоленный, замаринованный Чехов, Чехов, который за всех в ответе. Театр исчерпал ту энергию, которой питался весь XX век. И это слишком видно в кольце двойных-тройных пародий, путающих зрителя.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

Жизнь других, или Сказки о тоталитаризме

Еще парочка фильмов, увиденных в Петербурге на “Фестивале фестивалей” (см. “Кинообозрение Натальи Сиривли” в № 9 “Нового мира”), — “Жизнь других” и “Мой Фюрер, или Самая правдивая история о Гитлере”. Оба — немецкие, оба — про победу гуманизма над тоталитарной диктатурой (социалистической в одном случае, фашистской — в другом), оба сделаны в жанре сказки и отлично смотрятся рядом… Судьба, впрочем, у фильмов разная. “Жизнь других”, снятая тридцатилетним дебютантом с аристократической фамилией фон Доннерсмарк, получила “Оскара” как лучший зарубежный фильм и кучу призов по всему миру, собрала около 60 миллионов долларов в мировом прокате (что много для камерной ленты про ГДР), Голливуд приобрел права на римейк и т. д. и т. п. “Мой Фюрер” Дани Леви, с энтузиазмом встреченный в Германии, из фестивалей класса “А” попал разве что на Московский, где жюри его попросту не заметило. Кроме того, в Европе на “Фюрера” взъелись влиятельные еврейские организации за якобы осмеяние холокоста.

Ну а в российском прокате обе ленты, выпущенные практически одновременно, попали, само собой, в резервацию “Кино для избранных”.

Сказка про Штази. “Жизнь других” как дебютная или даже дипломная работа не вызывает никаких возражений. Твердое “5”.

Германская Демократическая Республика образца 1984 года на уровне картинки воссоздана безупречно. Блеклые цвета, как в фильмах, снятых на незабвенной гэдээровской пленке “Свема” (или на родной “Шостке”), серые улицы, по которым ездят похожие на кастрюльки “трабанты”, гэдээровские плащи, гэдээровские светильники, шторы (когда-то у советских покупателей все это пользовалось отменным спросом)… Безликие гэбэшные гоблины, свиные рыла партийных функционеров, а по другую сторону баррикад — прекрасные женщины в длинных пальто и меховых шапках и их интеллигентные спутники в вельветовых пиджаках, с шарфами, диссидентски обмотанными вокруг шеи… Временами кажется, что смотришь какой-то забытый советский фильм о проблемах интеллигенции: те же коммуналки, где на кухне — пьяный дебош, а в комнате — потоки света на грудах книг и залежах рукописей, те же многолюдные вечеринки с многозначительным трепом обо всем и ни о чем… Только в советском кино герои по понятным причинам не упоминали через слово госбезопасность и нам не показывали, как их “слушает” дядя на чердаке… Ну, да ведь на то и 2007 год.

Актеры все играют тоже отменно. Особенно умерший недавно замечательный немецкий актер Ульрих Мюэ в роли этого самого гэбэшного “слушателя”. В отличие от молодого, выросшего на Западе режиссера, Мюэ хлебнул социализма по полной. Служил у Стены, где, поставленный перед дилеммой — стрелять в перебежчиков или идти под трибунал, загремел в итоге в больницу с язвой желудка. Развелся с женой, которая оказалась информатором Штази, а потом затеяла судебный процесс, чтобы запретить ему публиковать мемуары… Казалось бы, Мюэ должен был вложить в образ капитана МГБ Визлера всю ненависть к гнобившей его системе. Но он играет нечто совершенно невообразимое — этакого вендерсовского ангела из “Неба над Берлином”; существо, словно лишенное плоти и целиком состоящее из печальной любви к человекам, из стремления преодолеть недоступную черту, отделяющую от смертных и хоть как-то спасти, предостеречь, вытащить за уши из мутной экзистенциальной дыры… Каким образом этот “ангел” вдруг вылупился из холодного инквизитора, мастера сорокачасовых допросов, предъявленного нам в начале картины, — вопрос, остающийся без ответа. Мюэ, собственно, потому и играет “ангела” (инопланетянина, андроида — как угодно), что для человеческой трансформации подобного рода в сценарии нет никаких опор. Недаром его агент Визлер ходит какой-то странной, механической походкой, прижав руки к телу; недаром одет всю дорогу в одну и ту же застегнутую до подбородка, “космического” покроя куртку… Он абсолютно одинок, лишен амбиций, честолюбия, жажды власти, зато на малейшие вибрации человечности, доносящиеся до него сквозь наушники, откликается так жадно и трепетно, словно видит и слышит двуногих разумных существ впервые.

Что же касается режиссера и автора сценария Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка, то для него превращение палача в ангела-хранителя объясняется просто. Со всем нарциссизмом юного, амбициозного дарования он полагает, что люди, за которыми следит Визлер, — актеры, режиссеры, драматурги — сами по себе настолько хороши и прекрасны, что, познакомившись с ними поближе, хороший, совестливый агент Штази просто не может не расшибиться в лепешку, дабы спасти их от зловещей Системы. Ведь они же — талантливые, творцы, “соль земли”!