Анж Питу - Александр Дюма

Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.

— Граф, — взмолилась она, — никогда не говорите этих слов, не обещайте умереть за меня, ибо, клянусь вам, я знаю, что вы исполните свое обещание.

— О, напротив, я всегда буду говорить об этом! — воскликнул г-н де Шарни. — Я буду говорить об этом всем и всюду и выполню то, о чем говорю, ибо, боюсь, настали времена, когда все, кто любит владык земных, неминуемо погибнут.

— Граф! Граф! Откуда у вас это роковое предчувствие?

— Увы, государыня, — отвечал де Шарни, качая головой, — в пору этой злосчастной войны в Америке меня, как и многих других, охватило лихорадочное стремление к свободе; я тоже захотел принять деятельное участие в освобождении рабов, как тогда говорили, и сделался масоном; я вступил в тайное общество вместе с такими людьми, как Лафайет и Ламеты. Знаете ли вы цель этого общества, сударыня? Истребление тронов. Знаете ли вы его девиз? Три буквы: L.P.D.

— И что означают эти три буквы?

— Lilia pedibus destrue — «Лилию ногами растопчи».

— И как же вы поступили?

— Я вышел из общества, ничем не запятнав свою честь; однако на одного выбывшего члена приходилось двадцать только что принятых. Так вот: то, что происходит сегодня, это, сударыня, пролог великой драмы; она готовилась в тиши, во тьме уже целых двадцать лет. Во главе людей, будоражащих Париж, распоряжающихся в ратуше, занявших Пале-Рояль, взявших Бастилию, стоят люди, мне знакомые, — это мои бывшие собратья по тайному обществу. Не обманывайте себя, государыня, все, что свершилось, не результат несчастливого стечения обстоятельств, это мятеж, готовившийся уже давно.

— О, вы так думаете! Вы так думаете, друг мой! — вскричала королева, заливаясь слезами.

— Не плачьте, ваше величество, но постарайтесь понять, — сказал граф.

— Постараться понять! Постараться понять! — повторила Мария Антуанетта. — Чтобы я, королева, я, повелительница двадцати пяти миллионов людей, старалась понять эти двадцать пять миллионов, рожденных повиноваться мне, — понять их, когда они бунтуют и убивают моих друзей? Нет, я никогда не смогу их понять.

— И тем не менее вам придется это сделать, ваше величество, ибо, с тех пор как повиновение наскучило этим людям, рожденным повиноваться вам, они стали видеть в вас врага, и пока зубы этих голодных людей не сделаются достаточно остры для того, чтобы загрызть вас, они будут бросаться на ваших друзей, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.

— Быть может, вы хотите уверить меня, господин философ, что они правы? — надменно воскликнула королева; зрачки ее расширились, ноздри раздулись.

— Увы, государыня! Да, они правы, — отвечал граф мягким, ласковым тоном, — ибо, когда я в моем мундире с золотым шитьем, в сопровождении моих лакеев, на чьи ливреи пошло больше серебра, чем потребовалось бы на пропитание трех семей, прогуливаюсь по бульварам в карете, запряженной прекрасными английскими лошадьми, — двадцать пять миллионов голодных людей, именуемых вашим народом, задаются вопросом, какую пользу приношу им я, человек, ничем от них не отличающийся.

— Вот какую пользу вы им приносите, граф! — воскликнула королева, схватив за эфес шпагу графа. — Вы приносите им пользу посредством этой шпаги, служившей вашему отцу при Фонтенуа, вашему деду при Стенкеркене, вашему прадеду при Лансе и Рокруа, вашим предкам при Иври, Мариньяно и Азенкуре. Дворяне приносят пользу французскому народу, сражаясь за него; золото, которым расшиты их камзолы, серебро, которым украшены ливреи их слуг, дворяне завоевали ценою собственной крови. Поэтому не спрашивайте больше, Оливье, какую пользу вы приносите народу, — вы, кто так блестяще владеет шпагой, полученной в наследство от предков!

— Государыня, государыня! — возразил граф, качая головой. — Не говорите так много о дворянской крови; в жилах народа тоже течет кровь, и она пролилась на площади Бастилии; взгляните на тех, кто пал там, пересчитайте мертвые тела, распростертые на алой мостовой, и поймите, что в день, когда ваши пушки стреляли в толпу, сердца этих людей бились так же благородно, как бьются сердца дворян; в этот день, потрясая оружием, непривычным для их рук, эти люди пели под артиллерийским огнем и выказывали отвагу, какую не всегда выказывают храбрейшие из наших гренадеров. О государыня, о моя королева, не смотрите на меня с таким гневом, молю вас. Что такое гренадер? Это синий разукрашенный мундир, под которым бьется точно такое же сердце, как сердце простолюдина. Разве ядру, которое крушит и убивает, не все равно, куда лететь — в человека, одетого в синее сукно, или в человека, едва прикрытого лохмотьями? Разве сердцу не все равно, где остановиться: под холстом или под сукном? Настало время задуматься обо всем этом, государыня; теперь вы имеете дело не с двадцатью пятью миллионами рабов, не с двадцатью пятью миллионами подданных, даже не с двадцатью пятью миллионами человек, но с двадцатью пятью миллионами солдат.

— Которые будут сражаться против меня, граф?

— Да, против вас, ибо они сражаются за свободу, а вы препятствие на пути к ней.

За этими словами графа последовало долгое молчание. Королева прервала его первой.

— Одним словом, вы все-таки сказали мне ту правду, которую я умоляла вас скрыть от меня?

— Увы, государыня, сколько бы я ни прятал эту правду из преданности вам, сколько бы ни набрасывал на нее покрывало из почтения к вам, что бы я ни говорил и что бы ни говорили вы сами, отныне истина вечно пребудет перед вашим величеством; поступайте как угодно — смотрите, слушайте, вдыхайте, осязайте, думайте, мечтайте, — вам ни за что не отделаться от нее! Даже если вы захотите заснуть, дабы забыть о ней, она сядет у вашего изголовья и войдет в ваши сны, чтобы стать реальностью при пробуждении.

— О граф, — гордо произнесла королева, — я знаю сон, который ей не под силу нарушить.

— Этого сна, государыня, — ответил Оливье, — я боюсь не больше, чем ваше величество, а желаю его, быть может, так же сильно, как вы.

— Неужели, — спросила королева с отчаянием, — вы полагаете, что это единственное, оставшееся нам?

— Да, но не будем спешить, государыня, не будем опережать наших врагов, ибо, утомленные бурными событиями, мы все равно кончим этим сном.

И снова молчание, на этот раз еще более безысходное, повисло над собеседниками.

Они сидели рядом. Они касались друг друга, и все же их разделяла бескрайняя пропасть: то были их мысли, устремлявшиеся по волнам будущего в разные стороны.