Анж Питу - Александр Дюма

Поэтому, как мы сказали, он резко замолчал, устыдившись произведенного его речью впечатления.

Но было уже поздно, речь эта запала королеве в душу.

— Вам известно положение дел, сударь? — спросила она благожелательно.

— Да, ваше величество, — отвечал юноша, зардевшись, — я был на Елисейских полях.

— В таком случае, сударь, подойдите сюда и выскажите откровенно все ваши соображения.

Зардевшись еще сильнее, юноша выступил вперед и приблизился к королеве.

В то же мгновение принц де Ламбеск и г-н де Безанваль, не сговариваясь, отошли в сторону, словно считали ниже своего достоинства присутствовать при беседе королевы с этим юнцом.

Королева не обратила — или сделала вид, что не обратила, — внимания на их уход.

— Вы говорите, сударь, что у короля сорок тысяч солдат? — спросила она.

— Да, ваше величество: в Сен-Дени, Сен-Манде, на Монмартре и в Гренеле.

— Подробнее, сударь, расскажите подробнее! — потребовала королева.

— Ваше величество, господа де Ламбеск и де Безанваль разбираются во всем этом куда лучше меня.

— Продолжайте, сударь. Мне хочется услышать подробности из ваших уст. Кто командует этими сорока тысячами?

— Прежде всего — господа де Безанваль и де Ламбеск; затем принц де Конде, господин де Нарбонн-Фрицлар и господин де Салкенайм.

— Верно ли это, принц? — осведомилась королева, обернувшись к г-ну де Ламбеску.

— Да, ваше величество, — с поклоном отвечал принц.

— На Монмартре, — продолжал юноша, — сосредоточен целый артиллерийский парк; в течение шести часов весь квартал близ Монмартра может быть сожжен дотла. Стоит Монмартру открыть огонь, стоит Венсену подхватить стрельбу, стоит десяти тысячам человек выйти на Елисейские поля, другим десяти тысячам подойти к заставе Анфер, третьим — выйти на улицу Сен-Мартен, а четвертым — двинуться от Бастилии, стоит парижанам услышать пальбу со всех сторон, — и Париж падет не позднее чем через сутки.

— Ах, наконец-то я слышу откровенные речи; наконец-то нашелся человек, имеющий точный план. Как вы полагаете, господин де Ламбеск?

— Я полагаю, — пренебрежительно отвечал принц, — что господин гусарский лейтенант — превосходный полководец.

— По крайней мере, — возразила королева, видя, что молодой офицер побледнел от гнева, — этот лейтенант — солдат, на которого можно положиться.

— Благодарю вас, ваше величество, — ответил юный офицер с поклоном. — Я не знаю, какое решение вы примете, но умоляю числить меня среди тех, кто готов умереть за вас, причем готовность эту разделяют со мной, прошу вас в это поверить, остальные сорок тысяч солдат, не говоря уж о наших командирах.

С этими словами юноша галантно поклонился принцу, почти оскорбившему его.

Галантность эта поразила королеву даже сильнее, чем предшествовавшие ей уверения в преданности.

— Как ваше имя, сударь? — спросила она у юного офицера.

— Барон де Шарни, государыня, — отвечал тот с поклоном.

— Де Шарни! — воскликнула Мария Антуанетта, невольно зардевшись. — Значит, вы приходитесь родственником графу де Шарни?

— Я его брат, ваше величество.

И юноша отвесил королеве поклон еще более низкий и изящный, чем все предыдущие.

— Мне следовало бы с самого начала узнать в вас одного из самых верных моих слуг, — сказала королева, справившись с замешательством и бросив на окружающих взгляд, исполненный прежней уверенности в себе. — Благодарю вас, барон; как могло случиться, что я впервые вижу вас при дворе?

— Сударыня, мой старший брат, заменяющий мне отца, приказал мне остаться в полку, и за те семь лет, что я имею честь служить в королевской армии, я был в Версале лишь дважды.

Королева пристально вгляделась в лицо юноши.

— Вы похожи на брата, — сказала она. — Я побраню его за то, что он не представил вас ко двору.

Простившись с бароном де Шарни, Мария Антуанетта возвратилась к своей подруге г-же де Полиньяк, которую вся эта сцена не вывела из забытья, чего, однако, нельзя сказать обо всех остальных гостях королевы. Офицеры, воодушевленные ласковым обращением королевы с молодым де Шарни, воспылали еще большим желанием защитить честь короны, и отовсюду стали раздаваться грозные восклицания, свидетельствовавшие о готовности покорить, по меньшей мере, всю Францию.

Мария Антуанетта не преминула воспользоваться этим умонастроением, безусловно отвечавшим ее тайным мыслям.

Она предпочитала борьбу смирению, смерть — капитуляции. Поэтому, едва узнав о парижских событиях, она решилась, насколько хватит сил, противостоять мятежному духу, грозившему гибелью всему государственному устройству Франции.

На свете есть две слепые, безрассудные силы: сила цифр и сила надежд.

Цифра, за которой следует армия нулей, способна померяться мощью с целым миром.

Точно так же обстоит дело с желаниями заговорщика или деспота: пыл, в основании которого лежит еле теплящаяся надежда, рождает грандиозные замыслы, впрочем испаряющиеся так быстро, что даже не успевают сгуститься в туман.

Нескольких слов барона де Шарни и последовавших за ними приветственных криков было довольно, чтобы Мария Антуанетта вообразила себя предводительницей великой армии; она уже слышала, как катятся к месту боя ее пушки, призванные не убивать, но наводить ужас, и радовалась испугу парижан, словно окончательной победе.

Окружавшие ее мужчины и женщины, опьяненные молодостью, доверчивостью и влюбленностью, толковали о блестящих гусарах, могучих драгунах, страшных швейцарцах, шумливых канонирах и издевались над грубыми пиками с необструганными древками, не сознавая, что острие этих пик грозит гибелью благороднейшим умам Франции.

— Я, — прошептала принцесса де Ламбаль, — боюсь пики больше, чем ружья.

— Потому что смерть от пики более уродлива, дорогая моя Тереза, — со смехом отвечала королева. — Но, как бы там ни было, не тревожься. Наши парижские копейщики не стоят прославленных швейцарских копейщиков из Мора, к тому же у швейцарцев есть в запасе не только пики, но и превосходные мушкеты, из которых они, благодарение Богу, стреляют с превеликой меткостью!

— О! За это я ручаюсь, — подтвердил г-н де Безанваль.

Королева снова взглянула на г-жу де Полиньяк, чтобы узнать, вернули ли ей все эти доводы хоть немного спокойствия, но графиня, казалось, стала еще бледнее и печальнее.

Мария Антуанетта, относившаяся к подруге с такой нежностью, что часто забывала о королевском достоинстве, тщетно пыталась развеселить ее.

Молодая женщина хранила прежнюю мрачность и, судя по всему, предавалась самым мучительным раздумьям.