Анж Питу - Александр Дюма

Произнося эти слова, граф сам с трудом подавлял рыдания.

— Не буду, — сказала Мария Антуанетта, выпрямившись и с полной прелести улыбкой тряхнув головою.

Очаровательным жестом она откинула назад густые пудреные волосы, рассыпавшиеся по ее белоснежной лебединой шее.

— Да, да, я больше не буду вас огорчать, забудем обо всех этих безумствах. Боже мой! Как странно: королеве надо быть такой сильной, а женщина так слаба. Вы ведь только что из Парижа, правда? Давайте поговорим. Вы мне уже что-то рассказывали, но я все забыла; а ведь дело, кажется, очень серьезно, не так ли, господин де Шарни?

— Хорошо, государыня, вернемся к политике; то, о чем я вам расскажу, действительно весьма серьезно; да, я прибыл из Парижа, где присутствовал при падении королевской власти.

— Я была права, возвращаясь к серьезному разговору, но вы слишком щедры, граф. Удавшийся мятеж вы называете падением королевской власти. Неужели взятие Бастилии означает гибель королевства?! О господин де Шарни, вы забываете, что Бастилия была построена лишь в четырнадцатом веке, а королевская власть существует в мире уже шесть тысяч лет.

— Я рад бы, государыня, обольщаться иллюзиями и, вместо того чтобы печалить ваше величество, утешить вас самыми радостными известиями. К несчастью, всякий инструмент умеет издавать лишь те звуки, для которых он предназначен.

— В таком случае, хоть я всего лишь женщина, попробую поддержать и вразумить вас.

— Увы! Я только об этом и мечтаю.

— Парижане взбунтовались, не так ли?

— Да.

— Сколько народу участвует в мятеже?

— Из каждых пятнадцати — дюжина.

— Откуда вам это известно?

— О, тут нет ничего мудреного: народ составляет двенадцать пятнадцатых французской нации; две пятнадцатых приходится на дворянство и одна — на духовенство.

— Расчет точен, граф; цифры вы выучили назубок. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

— Господина де Неккера, государыня.

— Значит, — весело подытожила королева, — пословица не лжет: бойся друга, как врага. Что ж, если желаете, можете выслушать мой расчет.

— Я весь внимание.

— Шесть пятнадцатых из этих двенадцати — женщины, не так ли?

— Да, ваше величество, но…

— Не перебивайте меня. Итак, шесть пятнадцатых — женщины, столько же остается на долю мужчин, но из них две пятнадцатых — старики, беспомощные либо равнодушные; это не слишком много?

— Нет.

— Остаются четыре пятнадцатых, из которых, вы не можете этого опровергнуть, половину составляют трусы и люди умеренные. Заметьте, я льщу французской нации. Итак, остаются две пятнадцатых; допустим, все эти люди сильные, отважные, воинственные и озлобленные. Но ведь следует подсчитать, сколько человек из них находится в Париже? Бунтуют-то только парижане, их и предстоит усмирить.

— Да, государыня, однако…

— Опять однако… Погодите, вы ответите мне позже.

Господин де Шарни поклонился.

— Итак, — продолжала королева, — по моим расчетам, две пятнадцатых Парижа — это сто тысяч человек. Вы согласны?

На сей раз граф промолчал.

Королева заговорила вновь:

— Так вот, против этой сотни тысяч парижан, плохо вооруженных, недисциплинированных, необученных, нерешительных, ибо совесть их нечиста, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, а также офицеров, подобных вам, господин де Шарни; с ними пребудет благословение Господне и моя душа, которую легко растрогать, но трудно разбить.

Граф по-прежнему молчал.

— Неужели вы полагаете, что при таких условиях один мой солдат не стоит двух простолюдинов?

Шарни молчал.

— Скажите же, отвечайте, каково ваше мнение? — нетерпеливо потребовала королева.

— Государыня, — произнес наконец граф, оставляя по Приказу королевы свою почтительную сдержанность, — если сто тысяч человек, предоставленных самим себе, буйных и плохо вооруженных, а именно таковы парижане, сойдутся с вашими пятьюдесятью тысячами солдат на поле боя, то они будут разгромлены в полчаса.

— Вот видите! — сказала королева. — Значит, я права.

— Подождите. Дело обстоит совсем иначе. Во-первых, мятежников в Париже не сотня тысяч, а целых пять сотен.

— Пятьсот тысяч?

— Именно. В ваших расчетах вы не приняли во внимание женщин и детей. О королева Франции! О гордая и отважная женщина! Парижские простолюдинки ни в чем не уступят мужчинам; быть может, настанет день, когда они заставят вас считать их демонами.

— Что вы хотите сказать, граф?

— Государыня, знаете ли вы, какую роль играют женщины в гражданских войнах?! Нет? В таком случае я расскажу вам об этом, и вы убедитесь, что два солдата против одной женщины — это еще немного.

— Вы с ума сошли, граф!

Де Шарни грустно улыбнулся.

— Видели ли вы парижанок во время штурма Бастилии, когда под огнем, под пулями они призывали мужчин взяться за оружие, грозили кулаками вашим закованным в доспехи швейцарцам, выкрикивали проклятия над убитыми, поднимая и призывая к бою живых? Видели ли вы, как они варят смолу, катят пушки, одаривают храбрых воинов патронами, а робких — патронами с поцелуем в придачу? Знаете ли вы, что по подъемному мосту, ведущему в Бастилию, прошло столько же женщин, сколько мужчин? Знаете ли вы, что, пока мы с вами ведем беседу, они орудуют кирками, разрушая стены Бастилии? О государыня, примите в расчет парижских женщин, примите в расчет их, а заодно и детей: они отливают пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа; примите их в расчет, ибо пуля, отлитая ребенком, убьет вашего лучшего генерала; сабля, наточенная им, подкосит ваших лучших лошадей; а камень, брошенный им с высоты, разобьет головы вашим драгунам и гвардейцам. Примите в расчет и стариков, государыня, ибо если они уже не в силах поднять шпагу, они в силах послужить щитом своим сыновьям. В штурме Бастилии, ваше величество, участвовали и старики; знаете ли вы, что делали эти старики, которых вы не принимаете в расчет? Они становились впереди юношей, и те целились во врага из-за их спин, так что пули ваших швейцарцев впивались в тела бессильных стариков, служивших крепостной стеной мужчинам в расцвете лет. Примите стариков в расчет, ибо это они вот уже три сотни лет передают из рода в род рассказы о насилии, которому подвергались их матери, о полях, потравленных во время господской охоты, о бедствиях их сословия, страждущего под пятой феодалов; и, наслушавшись этих рассказов, сыновья хватают топоры, дубины, ружья — все, что есть под рукой, и отправляются убивать, заряженные стариковскими проклятиями, как пушка заряжена порохом и ядрами. В этот час в Париже все — мужчины, женщины, старики, дети — славят свободу, избавление от гнета. Примите в расчет всех, кто кричит, государыня, а их в Париже восемьсот тысяч душ.