Сибирская жуть - Александр Бушков

И нашелся, наконец, один, подошедший практически к делу:

– Валя (Это эвенка так звали – Валентин)… Валя… Ты ящик за каждый берешь? Мне таких много надо…

И правда, что такое ящик водки? В эпоху «трех рублей двенадцати копеек» это 62 рубля сорок копеек. Нефритовый человечек стоит в любом случае в несколько раз больше, как ни ряди…

А Валентин повел себя довольно странно. Молча отнял человечка, присел, привалился к обшитой досками стене баньки.

– Думаешь, не сделаю?! Настоящего сделаю. Один будет, но настоящий.

– Нет, Валя… Мне много надо. Ты скажи, сколько тебе надо водки? И вообще чего? Ты сколько таких можешь сделать?

– Думаешь, зря учился, да?!

Валентин замотал головой пьяно, обиженно, и лицо у него стало очень глупым.

– Я правильно учился… Я тебе умулюхы сделаю. Сказал – и сделаю.

Еще сколько-то длился спор, Валентин с пьяным упрямством вопил, что сделает «правильного» умулюхы; геологи хотели много фигурок, хотя бы по штуке на каждого, и Валентин злился, что они не понимают, какой умулюхы будет «правильный». Но он и сам ничего не объяснял, твердил про «правильного», и все.

А потом галдящая толпа отхлынула, и пьяный старик остался полулежать у стены баньки. Пытался подняться – не получилось, ноги подкосились. Встал на четвереньки – наверное, кружилась голова, потому что быстро снова сел, привалился спиной и плечами.

– Парень… Бутылку подай… Сам глотни, только подай.

Глотать я не стал, просто передал ему бутылку, из которой уже раз глотнули, и попросил еще раз дать посмотреть этого… ну, которого он носит на груди. Заворожила меня эта фигурка: чувствовалось в ней что-то весьма необычное.

– В городе шаманов тебе каждый дурак такой сделает… Там умеют… Думаешь, я учился плохо, да?! Я хорошо учился…

Под такой вот пьяный аккомпанемент я еще раз рассмотрел умулюхы. И переспросил: как же он точно называется?

Валентин замер на мгновение, даже не донес бутылку до жаждущих губ. И вдруг, уставясь на меня, начал отвратительно смеяться. Он издавал просто омерзительные звуки, тщедушное тельце подбрасывало, передергивало. Он даже засучил ногами от полноты чувств, но сразу же потерял равновесие и больше ногами не двигал. И только глаза оставались трезвыми и не смеялись: широко раскрытые, немигающие, они уставились на меня в упор, и светились в них жестокость, ум и еще что-то неприятное.

– Самый умный хочешь быть, да? Хи-хи-хи! – противно хихикал старик. – Думаешь, я тебе скажу и все, да?! Какой хитрый! Сразу ему скажи, и он все себе сделает, как хочет, хи-хи-хи!

Еще раз повторю: чувствовалось, стоит за этим всем не просто алкогольный бред, а что-то совсем, может быть, и не известное мне, но очень хорошо известное Валентину. Мне стало страшно и противно, и я быстро пошел прочь от почти лежащего старика. А вслед все неслось хихиканье и бормотание, какой я хитрый и как у меня ничего не выйдет.

А назавтра Валентина нашли мертвым. Он так и лежал возле баньки, только перевернулся на живот и вытянулся, как струна. В груди торчал самодельный нож, примитивнейшая заточка с деревянной грубой рукояткой. Кто-то подошел к нему вплотную и зарезал пьяного эвенка. Зачем? Непонятно, потому что никакого имущества у Валентина отродясь и не было. За что? Еще непонятнее, потому что Валентин никому не мог стать поперек дороги, даже в маленьком лесном поселке. Кто? Совсем непостижимо.

Убийцу так и не нашли. Никто не опознал этого ножа – то ли его сделали совсем недавно, специально для такого дела, то ли где-то хранили в секрете. Непонятен остался мотив. Непонятно было даже, знал ли Валентин убийцу; то ли знал и потому подпустил вплотную, то ли убийца подошел уже к совсем пьяному, который ничего вокруг не видел.

Вот что могу точно сказать, так это что на трупе не было умулюхы – геологи обещали за такую вещь, что называется, любые деньги. Куда пропал амулет, кто позарился, никто не знал тогда, и я тоже этого не знаю.

И я на много лет совсем забыл об этой истории, до 1981 года. В этом году я познакомился с другим прелюбопытнейшим стариком, который трудился завхозом в одном, как принято говорить, «детском учреждении». Был он долговязый, длинный, с большими кистями рук, сильно покореженными от артрита, и с таким же длинным, искореженным страстями лицом.

Иван Иваныч очень любил выпить, охотно принимал всякие участия в застольях и вел беседы – все больше о всяческих мрачных сторонах человеческой жизни. И чем мрачнее была тема, чем больше страдали и мучились, тем более довольная, более счастливая улыбка расплывалась по лицу Ивана Иваныча.

Но и в блаженные минуты, когда велся счет смертельным болезням, сиротству и вдовству, семейным трагедиям, баракам, «длинным, как сроки», убийствам и пыткам, на лице Ивана Ивановича появлялась очень скверная улыбка: подлая и какая-то склизкая. Улыбка черта, уже раскинувшего свои сети и смеющегося над наивной верой людей. «Ну-ну! – говорила улыбка – надейся, дурак, на что-то хорошее! А тут-то тебя, дурака, и того, и скрутят! Потому как не таких еще скручивали!»

Но несравненно чаще эта отвратительная улыбка блуждала на его губах, когда Иван Иваныч видел влюбленных или прочную супружескую пару, молодую маму с малышом, спешащих из школы подростков или хохочущую компанию. Потому что особенно сильно Иван Иваныч ненавидел и презирал именно молодых мам, влюбленные пары, рождение детей, веселье, смех, вообще всякое удовольствие. Помню, как ужасно раздражало его мое появление вместе с двухлетним сыном. Ну буквально видеть он не мог спокойно, как счастливый, довольный своей участью папа держит на руках сынишку и что-то ему рассказывает. Корчило, переворачивало Ивана Ивановича от этого зрелища, и его без того злобная, жестокая рожа делалась попросту страшной.

Что характерно, выпить Иван Иваныч обожал. Пьяным он бывал довольно часто, но непременно наступал такой момент, после которого Иван Иваныч употреблять спиртное совершенно переставал. Какое бы ни шло застолье, вставал из-за стола, а если никак нельзя было – пил только минеральную воду. Раз на моих глазах к нему пристали, как ножом к горлу…

– Нет… Через это я работы лишился… – тихо сказал Иван Иванович и улыбнулся своей отвратительной подлой улыбкой.

Я уже знал, что работы лишился он в органах, и сильно подозревал, что Иван Иваныч сболтнул что-то лишнее из-за этой своей особенности – терять контроль, когда напивается.

Но если удавалось все же подпоить Ивана Иваныча свыше его контрольной меры, тут-то и начиналось самое интересное. Например, Иван Иванович рассказывал вдруг, как надо делать так, чтобы человек рассказал все, что тебе необходимо знать.

– Только и надо, что перочинный нож да спички… – так звучала его особая «формула».