Песни мертвых детей - Тоби Литт

Эндрю открыл глаза в слабой надежде увидеть солнце, свет, искру. Но вода вокруг была равномерно и неумолимо черна. Болотные яды уже жгли нам глаза. (Будучи Командой, мы были с Эндрю, хотя стояли на берегу рядом с человеком, швырнувшим его в воду. Мы чувствовали каждый его толчок ногой, словно находились внутри Эндрю. И мы видели, как его ноги в сандалиях мелькают у поверхности воды, как он крутится где-то на дне, отчаянно стремясь вынырнуть. Эта наглядная картинка паники прекрасно соответствовала нашему, его состоянию.)

Питер подошел к краю Озера, собираясь кинуться в воду.

— Нет. Погоди, — остановил его отец Эндрю. — Так урок лучше запомнится.

Питер замер. Мэтью сделал шаг вперед и встал рядом. Мы как никогда чувствовали свое единство.

(Пол сидел за столом у себя в спальне и сосредоточенно сдирал болячку на правом локте. Содрав корочку, он положит ее в одну из своих Сберегательных банок, у него уже собралась целая коллекция — с наклейками: «ногти», «ушная сера» и «сопли». Даже Пол в тот момент ощутил непонятное беспокойство.)

Наконец одна из рук Эндрю что-то нащупала. Мы увидели, как ладонь с надеждой высунулась из воды Озера, точно оживший меч-экскалибур. Рука отчаянно цеплялась за воздух, который был жизнью. Мы чувствовали, как Эндрю пытается заставить тело подчиняться. Хотя бы голову. Рот. Ноздри. Переместить голову туда, где уже находится рука. И ни в коем случае не выпускать из руки воздух. Иначе вместе с ним улетучится и жизнь. А жизнь ведь так ярка в тот момент, когда она готова оборваться. Глядя на судорожные движения Эндрю, мы подумали, что, наверное, впервые наблюдаем смерть. В его последних движениях чувствовались жуткие намеки на судороги. В этих движениях было что-то неестественное, наводящее на мысли о предсмертных конвульсиях. В наших мыслях Эндрю тоже угасал, умирал. То, что находилось в воде, превратилось в животную энергию. Наши желания отныне занимала не Жизнь, но Выживание.

— Ладно, — сказал отец Эндрю, переводя наши мысли в слова. — Достаточно.

Он оттолкнул нас, и мы ощутили — в его массивности, в его силе — уверенность, что Эндрю выживет и вернется к нам.

Ботинки его отца целиком ушли под воду, и тут затылок Эндрю коснулся поверхности воды и замер. Эндрю больше не дергался из стороны в сторонy. Мы сосредоточились на том, чтобы он распрямился, вытолкнул голову наверх.

Его отец зашел по пояс, по грудь.

О том, что было потом, мнения расходятся, Эндрю уверял, как и все остальные, включая Пола, что в тот момент, когда отец его схватил, он и сам уже глотнул спасительного воздуха. Его отец, выступивший на этот раз против нас, утверждал, что его сын утонул бы, если бы не он. (Он подразумевал именно «мой сын утонул бы», а отнюдь не «я бы убил своего сына».)

Губы Эндрю показались над водой, раздвигая студенистую поверхность. Мы на берегу с облегчением услышали его захлебывающийся кашель. И когда отец второй раз за день закинул его на плечо, мы уже знали, что наш вожак, наш друг Эндрю по-прежнему с нами. (Разумеется, мы понимали, и впоследствии это было неопровержимо доказано, что отсутствие кого-то одного из нас, постоянное отсутствие, а не временное заключение, как в случае Пола, означает полную перемену во всех членах Команды.)

Отец Эндрю, с которого стекала вода, за ноги которого ведьмиными пальцами все еще цеплялись водоросли, выволок заходящегося в кашле сына из Озера, в которое сам его и забросил.

Когда он положил Эндрю на землю, тот повернулся на бок и согнулся пополам.

— Разве я тебе не говорил всегда задерживать дыхание? — спросил его отец. — Разве я тебе не говорил резко выдохнуть, когда касаешься воды?

Эндрю не мог не припомнить, когда и где отец дал ему этот совет. Это случилось во время семейного праздника в прошлом августе, на побережье, в Корнуолле. Они с отцом катались на высоких волнах День был воплощением корнуоллского лета: ясный, ветреный, бодрящий, с волнением на море. Налетающая волна подхватывала Эндрю, подхватывала и переворачивала, выдергивая из-под него дно. Не успев вдохнуть, Эндрю уже вертелся в самом центре волны, чувствуя, что находится в полной власти каприза стихии. Если вода решит похоронить его навсегда в своей синеве, она это сделает. Перевернувшись пару раз в воде, пальцами ощутив щекотку обратного потока — то ли русалочью, то ли бабушкину ласку, — Эндрю почувствовал себя игрушкой в лапах моря. Но океан не интересовали ни игры, ни забавы, ни что-либо еще. Вода была просто водой, которая вела себя так, как должна вести вода, подчиняясь исключительно силе тяготения, — она толкала, дергала и тянула. По счастью, еще одни подводный кувырок вытолкнул Эндрю из стены белой пены. Его выкинуло головой вперед на гальку, на берег. Вслед откатная волна швырнула еще несколько маленьких камешков. Следующая волна отбросила его еще дальше от воды, к бегуще-ревущей матери, словно безмолвно говоря: пошел вон.

Нам очень быстро стало ясно, что с Эндрю все в порядке. Бледная кожа и удушающий кашель, возможно, и указывали на неминуемую кончину, им мы-то чувствовали его присутствие. И через пару минут Эндрю открыл глаза. А Лучший отец трогательно опустился подле него на колени.

— Да ладно тебе, — сказал он, — хватит.

А еще он сказал:

— Кончай валять дурака.

И один раз, всего лишь раз он прошептал:

— Крошка Ру.

Мы знали, что Крошка Ру — древнее, почти доисторическое прозвище нашего друга, нашего вожака. Оно относилось к тому времени, когда Эндрю не умел выговаривать свое имя. Отец Эндрю уже много лет не называл сына Крошкой Ру. Мы поняли, что он хочет сказать. Мы увидели, как ужасно-ужасно он его любит. Настолько ужасно, что отказывал себе в величайшем наслаждении, в наслаждении выплескивать любовь.

Эндрю был нашим вожаком. Он был вожаком, потому что был сильным. Отказ его отца от любви, от проявлений любви, — верный признак непомерной любви — означал самую огромную силу, какую мы встречали в нашей жизни. Лишь позже мы в полной мере осознали это. (Те из нас, кто остался жив и еще способен что-либо сознавать.) А в те дни мы испытывали лишь благоговение, куда более сильное благоговение, чем перед преисподней, полицией, нашей директрисой или даже Советами.

Эндрю пришел в себя, сел, а затем и встал.

— Ты как, в порядке? — спросил Лучший отец.

— В порядке, — ответил Эндрю и согнулся, уперев ладони в коленные чашечки.

— Очень опрометчиво с твоей стороны так прыгать в воду, — сказал Лучший отец.

Вот в такие минуты отец Эндрю и умудрялся стать одним из нас. В отличие от прочих взрослых он признавал абсолютную необходимость лжи, когда случалось нечто такое, что могло вызвать всякие вопросы. Эта ложь должна была стать нашей ложью для всех остальных взрослых, для всех остальных придурков. Если нас спросят, мы скажем, что Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро. Лучшему отцу не было нужды добавлять: «Особенно не говори матери, что случилось на самом деле». Ясное дело, матерям никогда и ни в коем случае нельзя говорить, что случилось на самом деле. Этому мы от Лучшего отца научились. Матери просто не могут справиться с правдой. А кроме того наша преданность лжи не была локальной: нет, эта ложь, как и любая другая наша ложь, носила универсальный, вселенский характер.

Питер вел Архивы. (Мы хотели оставить точный и скрупулезный отчет о наших достижениях для историков, когда они проявят интерес — а они непременно проявят — к спасителям нации. И потому в каждого дня, на листах формата А4 в узкую линейку, Питер подробно описывал наши операции.) Запись этого дня была такой: «Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро, и Лучшему отцу, который случайно оказался поблизости, пришлось его спасать.» Даже Полу, когда его наконец выпустят из тюрьмы, мы расскажем эту ложь. Но каким-то чудом Пол почувствует, что эта ложь является ложью, хотя мы никак не намекнем ему на это. Ничто в нашем и тоне или в наших словах не будет указывать на обман. И все же Пол поймет, что произошло на самом деле. И если ему когда-нибудь придется сообщать кому-то эту универсальную ложь, он сделает это вполне осознанно. Ложь — одна из тех вещей, которая делала нашу Команду Командой.

— Очень опрометчиво с моей стороны так прыгать в воду, — повторил Эндрю между приступами кашля.

— Какие вы отдали приказы касательно проведения операции в непосредственной близости от воды? — спросил Лучший отец, вновь становясь генерал-майором.

— Постоянная и предельная осторожность, — сэр! — без промедления прохрипел Эндрю.

— Совершенно верно, — кивнул генерал-майор, позволив себе в последний раз коснуться мокрой головы сына. — А теперь продолжим. Это крайне важная операция, и она должна быть завершена к… — он посмотрел на часы с треснутым стеклом, — к четырнадцати ноль-ноль. — Затем он нам всем подмигнул и сказал: — Печенье с тмином к чаю. Выполняйте.