Тревожная ночь - Марк Симович Ефетов

10

Да, Кущин и был таким. До войны, в сорок первом году, он работал диспетчером на маленькой пограничной станции. В три часа утра из-за границы выходил пассажирский экспресс. За несколько минут до этого Михаил Григорьевич отдал распоряжение стрелочнику:

— Сделайте стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь!

Так всегда говорят железнодорожники: «Сделайте стрелки». Это значит: «Приготовьте стрелки, переставьте».

И стрелочник ответил как положено, по форме:

— Я стрелочник! Понятно: сделать стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь. Будет исполнено.

Когда в летний предрассветный час экспресс перешел границу, железнодорожников и пограничников удивило, что окна у экспресса мутные и весь он какой-то тусклый.

Диспетчер Кущин, которому сообщили об этом, сказал:

— Это нас не касается. За границей плохо помыли состав. Это не наше дело, — и позвонил на станцию, на которую должен был прийти экспресс: — Принимайте пассажирский экспресс!

Зажегся зеленый светофор.

Навстречу поезду вышли колхозники с лукошками ягод, с Крынками молока, пестрыми букетами полевых цветов. Ведь было это в самую, как говорят, «макушку лета».

Дежурная в красной фуражке вышла на перрон.

И в это время раздался оглушительный грохот.

Идя на зеленые огни светофора, открытого пассажирскому экспрессу, ворвался на нашу землю бронепоезд фашистов, замаскированный под пассажирский поезд.

Все, что было на столе диспетчера Кущина, сдуло чудовищным вихрем. Хриплым голосом рупор позвал:

— Диспетчер! Диспетчер!

Вместе с голосом из селектора слышались частые хлопающие звуки, словно кто-то изо всех сил выбивал ковер.

Кущин подошел к окну. За полотном железной дороги, где, огороженные зеленью, стояли дома работников станции, поднималось густое — облако дыма.

— Диспетчер! Диспетчер! — настойчиво звал рупор.

Кущин подошел к столу:

— Я диспетчер… — Он говорил с трудом. Мокрая прядь волос свисала на лоб. Кущин откинул ее рукой. Рука стала красной и липкой.

Говорил начальник дороги:

— Фашисты подло напали на нас. Пограничники отбиваются. Вызваны регулярные воинские части. Надо срочно гнать составы. Секунда промедления может стоить тысячи жизней.

— Понятно, — ответил Кущин.

Он склонился над графиком и, не оставляя карандаша, прижимая плечом трубку, позвонил в поселок.

В трубке шумело, как от сильного ветра. Кущин едва разобрал тихий, приглушенный голос:

— Алло! Это диспетчер Кущин? Алло!

— Да, Кущин.

— Говорит телефонистка. Ваша квартира не отвечает. Я смотрю из окна. Ваш дом горит. С телефонной станции сорвало крышу…

В трубке затрещало, разговор оборвался.

Стрельба не утихала. Дым наполнял диспетчерскую и медленно стлался по ее мягким стенам. Все здание дрожало, как при землетрясении. Горький дым резал глаза, от него першило в горле.

…Михаил Григорьевич сутки не покидал диспетчерского поста. Он ушел, когда оборвалась связь, умолкли телефоны. Вбежавший в комнату боец передал приказ начальника уходить за линию дороги в сторону леса. Но диспетчер побежал к поселку. Он пригибал голову, когда по сторонам взметались фонтаны земли, и, согнувшись и спотыкаясь, перепрыгивал через рельсы, шпалы и дымящиеся воронки.

11

Давно это было, очень давно. А как ясно, как четко вспомнилось Кущину все это сейчас, на маленькой площадке подъемного крана, и площадку эту раскачивает, как платформу бронепоезда… И тревога, тревога на душе…

«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…»

Дымит паровоз — часто, возбужденно, торопливо, и бросает в небо белые облака.

Стучат колеса под площадкой, резко стучат: железо по железу. Ветер швыряет в лицо снеговую крупу, заставляет зажмуриться. А щеки жжет, точно это не ветер, а пламя из топки.

Михаил Григорьевич держится одной рукой за кран. Иногда он нагибается и поправляет пальто Ольги Михайловны, которым она покрыла больного. Не холодно ли Поликарпу? Не простудится ли он? Нет! Он укутан заботливыми руками. А пальто Ольги Михайловны теплое. Ветру не осилить его.

По другую сторону подъемного крана видна высокая фигура Долинюка. Он стоит спиной к ветру, курит. Он мог бы подняться в застекленную со всех сторон кабину крановщика. Там нет ветра. А тут вьюга леденит спину. Долинюку холодно. Он глубоко затягивается, будто дымом можно согреться. Одет он тепло. Быть на морозе ему не впервой. А может быть, ему так холодно не от мороза?..

Кущин видит профиль Долинюка. Его чуб, который болтается по ветру.

«Сколько ему может быть лет? Двадцать шесть или двадцать семь, не больше…»

«Шу-шу, шу-шу, шу-шу…» И вдруг резкое.

«Иду-у! — загудел паровоз. Разъезд. Красный светофор. — Ш… ш… ш…»

Как плавно, почти неощутимо останавливается подъемный кран! Так мягко останавливаются пассажирские поезда. Но и там механик редко когда добивается такой плавности. Видно, машинист постарался, чтобы не потревожить больного.

На горизонте небо светлеет. Что это, восход? Рановато. Это отсвечивают в небе огни города. Облака над заводом дымно-красные…

Таким же багровым было небо, когда диспетчер Кущин получил приказ начальника оставить станцию. Михаил Григорьевич побежал тогда к своему дому. В те минуты он думал, что жена и дочка Галя, может быть, спаслись, спрятались от бомбежки в подвале или ушли в лес… В куче розовой кирпичной пыли среди обуглившихся комнат он нашел обгоревшую кровать жены. Там они и лежали вдвоем: жена и Галя…

Светофор загорается зеленым огоньком. Паровоз гудит и медленно трогает. И снова без толчка, плавно начинает двигаться площадка подъемного крана. Долинюк