Один день ясного неба - Леони Росс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ингрид решила, что родиться должна была девочка, потому что увидела два огромных сияющих глаза, выкатившихся из глазниц и лежавших в лужице жидкости, которая медленно впитывалась в деревянные половицы. Глаза сверкнули раз, другой — и угасли. Ингрид чистой тряпицей обтерла странных новорожденных насухо, бережно взяла их в ладони и отправилась с ними на пляж. Там она закопала их в песок под морским виноградом и заплакала.
Всего у Анис было четыре выкидыша: ни один из мокрых комочков не выжил. Они вытекают из нее, катятся по полу спальни и просачиваются в одну и ту же половицу, так что дерево наконец вспучилось, и всякий раз Ингрид уносит то, что появляется на свет. Пальцы. Кусок черепа. Она закапывает их под морским виноградом и уговаривает Анис не тревожиться.
— Верь мне, — говорит она. — Позволь мне позаботиться о них вместо тебя.
И Анис верит своей наставнице. Своей ближайшей подруге.
Она не может понять, чего же им недостает — ей и Тан-Тану. Какого-то жизненно необходимого вещества или веры в магию? А может быть, они совместно вырабатывают неведомый яд? Или она просто не слышит советы богов, которые те посылают ей с неба?
Она пыталась сидеть у алтаря, чтобы услышать их послания, но в ушах стояла кромешная тишина.
— Нет, — коротко ответила она на вопрос Тан-Тана, не хочет ли она попробовать в пятый раз.
Их разговор состоялся больше года назад. Ей стоило немалых усилий выговорить это «нет». «Ладно», — сказал он. Он не стал ее наказывать. И она ему за это была благодарна. Но он с тех пор такой злой, какой же он злой и тихий, и что же, о боги, ей с этим делать?
* * *
Анис сидела на растерзанном полу спальни, слушая, как ее муж куролесит на кухне: вот он разжег печку, вот огонь с шипением запылал в топке. Ему нравилось совершать утреннюю молитву над огнем, скармливая пламени рукописные благословения, а потом покуривая медоцвет за кружкой черного шоколада, положив ногу на ногу, глядя на горы над Лукией, административным центром острова Дукуйайе. Обычно он совершал омовения в уединении, но в последнее время его утренние телодвижения вызывали у нее желание заорать: скребущие звуки, звон его кольца в губе, звякающего о край кружки, стук кочерги, шурующей поленья, — все эти звуки нарушали тишину между ними. Ее подруги упирали руки в боки и говорили ей: эгоистка! Бывали дни, когда ей хотелось встряхнуть его, но несмотря на всю силу страданий, она не могла притвориться, будто горюет по нерожденным младенцам.
Она внимательно осмотрела искромсанные половицы и даже подумала лечь на пол и приложить к ним щеку; затем усилием воли вновь прислушалась к звукам из кухни. Было что-то понятное и даже правильное в поведении человека, опечаленного настолько, что он принимал неудачные решения.
— Да? Уверена?
Этот тихий злобный голос в голове слышался, только когда ею овладевала усталость. Но если она отвечала, голос вновь затихал.
— Умолкни сейчас же!
Она открыла дверь спальни. Прислушалась и на цыпочках прошла по коридору, снова прислушалась. В ней словно уживались две половинки разных женщин, склеенные воедино: хрупкие плечи, осиная талия, небольшие груди. Люди, садясь с ней рядом, бывали невольно заворожены ее огромными темными глазами в обрамлении густых ресниц, выделявшихся на фоне бритой головы, а когда она вставала, мужчины не могли сдержать улыбки при виде ее бедер. Они были широкие и налитые и при ходьбе терлись друг о друга, оставаясь до сих пор такими же крепкими и упругими, как в детстве. Что бы она ни делала — бегала, танцевала или шлепала по ним, они не колыхались, упругий целлюлит был как легкая рябь на воде. Она любила надевать обтягивающие юбки ярких красных или зеленых цветов, чтобы все могли полюбоваться контрастом между ее тонкой талией и широкими бедрами и вообразить себе таинственный треугольник между ними, а Тан-Тан подумать: это мое, только мое. Приходя домой, он целовал ее покрытые рябью бедра. А она про себя радовалась, когда у него на коже появлялись прыщики, потому что любила их выдавливать.
Все это было задолго до того, как они стали рожать жидких младенцев, а Анис, раз надев погребальное белое одеяние, стала носить его постоянно.
Он много работал, ткал полотно для рыбачьих парусов, для кукольной одежды и для желтой школьной формы, для темно-синих рабочих спецовок и цветастой униформы служанок, а кроме того, для простыней и скатертей, а еще подрабатывал бригадиром на городской фабрике игрушек. Раньше он обожал работать на ткацком станке, а теперь же частенько обрывал нить, досадливо цокал языком и перестал ценить красивые вещи.
Она нашла его на веранде перед входом в дом, он сидел на табурете и выпускал изо рта белый дым, который окутывал его, словно облако. Она опустилась на пол рядом с ним и замерла в ожидании.
— Что? — наконец поинтересовался он.
Она посмотрела на него, ни слова не говоря. Каков должен быть ее первый вопрос?
— Что? — повторил он таким тоном, как будто имел в виду не вопрос, а нечто безобидное вроде баклажана или душистого перца.
— Зачем ты это сделал?
— Что?
— Тан-Тан!
— Ну что?
Она старалась не сердиться. Уж такой он был человек, считал, что не надо давать волю чувствам, да и сам он обычно не позволял себе испытывать ничего, кроме гнева. Она прислонилась щекой к его колену, а он дернулся, точно опасаясь штормовой океанской волны.
Они вгляделись в темные очертания дальней горной гряды.
Она сильнее впечатала щеку в его колено, уже не стараясь угадать его состояние, а пытаясь просто ощущать нежность к нему. Он вздрогнул и поежился. Она уже и не припоминала, когда в последний раз они занимались любовью. Этого не было ни разу с тех пор, как она сказала свое «нет» его будущим детям. Когда ночью она тянулась к нему пальцами, он улыбался ей в шею, целовал уголок ее рта и резко взбрыкивал тазом, чтобы смахнуть ее руки, поворачивался спиной, чтобы она довольствовалась компанией его равнодушных плеч.
Но в свете луны она видела, как он неотрывно смотрит на половицы.
Целибат иссушил ее кожу, а кончики волос стали ломкими, как пожухлые листья. Теперь она относилась к своему телу как к деревяшке и механически мыла его,
