Человек - Никита Чернов

– Прочь баба! – отталкивал он женщину, всё никак не отстающую от его ноги, – Не твоиво умишка работёнка! Мужички, выводи по одному!

– Оставьте сынов! Возьмите Атли! Оставьте сынов! – её руки хватались за ноги и пояс всадника, моля о пощаде, но посланец воли господина не выдержал и ударил правой ногой женщину в грудь. Из её уст вырвался сдавленный вскрик, она упала и сжалась, и было лишь слышно, как она, кряхтя и скрипя, будто несмазанная дверь, пытается втянуть воздух в лёгкие, пылающие жаром.

– Наконец! – вскрикнул всадник, впиваясь взглядом в выходящих из избы людей.

Из дверей показался крепко сбитый мужчина, среднего роста, голова его усеяна рыжей шевелюрой, как и щеки рыжей бородой, но на лбу, ровно над левым глазом, краснеет набухающая шишка, на теле белая свободная рубаха, неуверенный шаг. За ним выходят двое с копьями, в стальных колпаках и таких же, как и у всадника кожаных доспехах. Конвоиры держат мужчину за локти вывернутых назад рук. Вслед за ними из дверей вылетают один за одним двое юношей, падая на колени. Щеки одного усеяны лёгким пухом цвета соломы, второй младше, но его волосы так и пылают рыжим, на носу веснушки, лица их похожи, тела сложены также добротно, как и у отца. За братьями из дверей протиснулись, практически враз, трое молодчиков в белых сюрко, с белыми щитами и боевыми топорами в руках. Секундой позже из дверей вылетели три маленьких девчушки, одна чуть старше другой. Их головы отдавали соломенно-рыжим. Мышками они проскользнули меж мужчин сразу к матери, обнимая и прижимаясь к ней, плача и взывая к ней.

Новый удар боли прошиб голову. Всё расплылось и затуманилось, на глаза будто лили воду. Дышать он не мог, как и кричать от кошмарной боли. Но он вспомнил. Вспомнил… То была его мать. То была его семья.

Глава третья

1

Проснулся он потому что тело его сотрясалось судорогой и, возможно, потому что близко, почти над ухом, сквозь сон он услышал мычащий звук, за которым последовало встревоженное блеяние. Его только раскрытым глазам предстало раннее утро: солнце едва выглядывало из-за крон берёз и тополей, а солнечные лучики редко прошивали слегка затуманенные просторы берега, река жизнерадостно журчала, нежась с туманом, касающимся водной глади; меж трав и дерев гулял лёгкий, ненавязчивый, прохладный, уже совсем осенний ветерок, нежно колыша рыжие кудри человека.

Но трепещущая жизнью картина была смазана пробивающей все тело дрожью, его одежды были влажны то ли от выпавшей всюду росы, то ли от полыхания собственной плоти. Во рту было сухо, губы напоминали почву пустыни – потрескавшаяся кожа неприятно натягивается при любом движение. Где-то в паху клокотало чувство голода, которое и заставило его резко подняться на вытянутых руках. Но такое внезапное изменение положения не понравилось его мозгу, вдруг зажужжавшему роем пчёл, и подкативший ком к горлу тут же вышел желчью, кроме которой в желудке не было ничего. По панцирю тягуче стекала дурно пахнущая полупрозрачная жижа с вкраплениями крови. Теперь к сухости во рту прибавился и вкус желудочного сока. Мысли спутанно гуляли по голове. Он перевернулся на четвереньки и пополз на звук реки; жижа на панцире, растягиваясь, закапала по траве. Он аккуратно полз в прибрежных зарослях, ужалил пару раз ладонь мелкой крапивой, но предал этому мало значения. Его сотрясало дрожью и снова мучал голод. Радовало, то что, хотя бы боль в ноге не кружит над ухом настырной мухой. По пологому берегу он спустился к низинке, где вода была на одном уровне с землей, усыпанной гладкой галькой. Вытянулся на животе, заодно вычищая панцирь от плодов пробуждения, скрипя камушками о сталь панциря. Легко, будто касаясь нежной кожи любимой, чтобы не поднять муть, он опустил ладони на дно. Губы его сложились трубочкой и, будто в поцелуе, он коснулся поверхности реки и принялся жадно всасывать воды, жутко громко причмокивая. Вода была ледяной, по-настоящему горной. Глянь куда-угодно, и ты увидишь, что покоится на дне протоки. Очень и очень долго он втягивал живительную влагу в его пустой живот, пока тот пружинисто не врезался в твёрдость панциря. Напившись, он упал на спину и гулко выдохнул.

Нужно было взглянуть на рану. Но скользкий страх, пробежавший мурашками по коже, отбивал всякую волю к этому. Разве мог он взглянуть в глаза рока, на то, от чего он убежать не смог, на то, с чем не смог справиться? Разве мог он взглянуть в глаза самой смерти, к которой он не был готов! Нет-нет! Он слишком молод, да это же невозможно! Он так молод… А Старуха уже всё ближе и ближе – он едва чувствует ногу… Да, она сгибается и разгибается, он вполне удачно дополз до берега и даже не почувствовал никакой, чёртовой, боли! Но человек боялся. Нет же!.. Не просто боялся – его ужасала сама возможность увидеть то, что под его неловкой перевязкой. От этого ужаса он уже покрылся испариной, а подмышками выступили тёмные пятна. Да и какой уже смысл? Что он мог изменить, взглянув на эту чёртову дыру?! Ничего… теперь ничего, надежда осталась там… в глазах «привратника» и тех тварей…

Он всё же вытянул кинжал и остатки самодельного бинта из-за пояса. Ополоснул кинжал, вытер о выглядывающий из-под панциря белый, теперь уже желтоватый, поддоспешник. Вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул. Сознание успокоилось, пусть тело всё также потряхивало. Кинжалом он перерезал верхний слой перевязки и стал аккуратно разматывать, но остановился прежде чем совсем снять. Страх перед тем, что он может увидеть колол и морозил до кончиков пальцев. И прежде чем снять, он решил прощупать область вокруг раны. Бедро едва чувствовало давление собственных пальцев, настойчиво давящих. Но чем больше он тыкал в собственное бедро, тем меньше ему хотелось снимать повязку…

– Боги! – он снял повязку. Ранение выглядела ужасно… рана страшно распухла, а дыра в месте выхода стрелы была прикрыта бело-рубиновой корочкой. Кожа вокруг яркого жёлто-красного оттенка. С обратной стороны бедра ситуация едва ли различалась… В панике он снял сапог, за ним шерстяной носок и задрал штанину… Вся нога была покрыта красноватыми пятнами разных форм и размеров…

– Боги!.. Мама… Не-ет… Я не хочу… – он упал на спину, слезы горячими потоками стали стекать на уши и капать на гальку, – Нет! Нет! Нет!.. Не хочу… Я боюсь… Нет.

А небо так