Портрет неизвестного - Вадим Шалугин

Отель такой-то. Этаж, номер, зачем-то имена консьержей. Фаланга телефонных цифр, отрезок дат. Грозная схема какого-то блитцкрига: домики-стрелочки. И дальше о двух подчеркиваниях: если в две недели случая к встрече не предстанет, дам по-условленному знак. И где ж твой знак? О, медный враль, Шикскшинский!

Досадуя, что все кругом такая бестолковица, он прихлестнул записку о ладонь.

– У меня шоколадка. Будешь? – донеслось из комнаты.

Он с нетерпением махнул рукой.

Нет, было что-то жуткое как раз в том простодушии, с которой Бланш чередовала свои небылицы, отступаясь от одних, ратуя тотчас за другие. Как бы ключи из связки пробуя в дверной замок. И как она самоуверенна, словно бы снисходительна, словно с младенцем капризным возится, тщась ему что-то втолковать. И помысла не допуская, что это же абсурд, абсурд, что она во всем, везде, повсюду себе противоречит. Что так же попросту нельзя. Так не бывает, наконец! Она ведь даже дядю уподобилась приплести. Его зачем же? Дядя бы подивился очень…

С тоской, с отчаяньем каким-то он усмехнулся.

Дядя был восхитительный брюзга и грубиян, навек увязший в распорядках собственных причуд. Досуг его употреблялся по-преимуществу на дрязги и препирания с прислугой. Изредка он объявлялся в свет. Смертельно там скучал, плевался. И наконец, развязывал скандал с каким-нибудь наивным щеголем.

Дальнейшее приемлило вариативность. Обыкновенно в прошествии нескольких минут щеголь завершал в истерике. Либо же, сквернословя какую-то немыслимую чепуху, грозя расправами, набрасывался в остервенении на обидчика. Его оттаскивали, но долой, долой! Что дядя, нужнее разъясниться с Бланш! Не вечность же теперь терпеть ее дурные анекдоты?

– Соблазнился? – Бланш приветливо выставляет руку. Фольга, плитки. – Бери, у меня еще.

Не глядя и зачем-то подбежав к окну, он пристально осматривает улицу.

– Слушай, пожалуйста, внимательно, поскольку совершенно нету времени что-либо объяснять. Я должен кое в чем признаться…

Медленно рука начинает опадать. В чертах Бланш складывается удивление. Бланш выжидательно загибает бровь.

– Видишь ли, все дело в том…

Бровь лезет выше, выше. На губах как будто бы никто не понимает чего ждать. По ним перебегают всевозможные слова. Мобилизация.

– Что? Ну говори же, что?

Он с беспокойством озирает комнату.

– Видишь ли, минуты через две сюда ворвутся люди с криками в фуражках. Человек в доме напротив только что подал знак. Осталось две, ну много три минуты.

– Что? Для чего? Какие люди?

– Это довольно долго объяснять. Если объяснять недолго, меня ищут.

– Постой, постой, постой…

– Да как же ты не понимаешь? Тебе нужно тотчас же бежать. – Шипит он, силясь ухватить Бланш за руку.

– Постой, да не ломай мне руку! Куда ты меня тащишь? Дверь же там.

– Ах, да какая дверь. Они, должно быть, уже у подъезда. – С досадою бормочет он и подскочив к окну, со страшным хрустом отдирает раму.

– Сюда ни в коем случае не возвращайся, слышишь? Ну, прощай.

– А что же ты? – с испугом шепчет Бланш.

– Прекрасно обойдется, не переживай. – Высаживая Бланш в окно, бормочет он. – Я, как обычно, потушу повсюду свет и спрячусь под матрацем.

– Постой, как же ты спрячешься? Матрац же на полу.

– А… – машет он рукой. – Устроюсь как-нибудь. Мне не впервые совершенно…

Он так, должно быть, истерически захохотал, что Бланш, едва ворвавшись в кухню, разом побледнела.

Откашливаясь, он предъявил какие-то успокоительные жесты. Бланш еще несколько потопталась, мучаясь вообразить, что же такое было, сверкнула парой робких взоров – преподлая уловка – и уплыла, недоуменная, во тьму.

Минуты две он еще, может, улыбался и после улыбаться перестал. Повыдохлось, повыдохлось веселье.

С тоской окинув взглядом кухню и не находя, куда девать глаза, он с тою же тоской уставился в окно. В окне: зыбь, улица, бездельничает вечер. Твердит, скрывая на устах лукавство, что поутру видней. В окне шеренга фонарей и каждый с желчной, изнуренной физиономией не смеет ни бежать, ни шелохнуться: все жадно стерегут друг дружку.

Кланяются провода. Пустынно, нелюдно. Только неназванный какой-то господин отважной поступью пробирался от столба к столбу. Да беспокойная девица, то тянула его, то вязла на манжетах, вскрикивала, ругалась.

Девицы, впрочем, не было; про девицу он прилгнул.

Однако же, был и еще кой-кто. Угрюмый, он стоял, пошатываясь, в двух метрах над землей и зорко вглядывался в окно. В яркую, чадную кухню. Что открывалось перед ним, что занимало? Неизвестно.

По вечерам, с непреложностью какого-то языческого ритуала дядя неспешно исхаживал лабиринты своего поместья, где залами сращивались гулкие анфилады, где выцветало время в пыльной глубине зеркал. В подобные часы даже болтливый телефон, проглатывая трель, не отваживался перечить его одиночеству. Все донесения откладывали, мир застывал.

Ужин подавали уже заполночь и хоровод свечей бывал единственным его отличием от прочих трапез.

– Ягненок и рагу. – Докладывал с торжественною миною дворецкий трижды в день, как иногда докладывают на балах. И слуги, обходя дворецкого одновременно с двух сторон, несли бокалы, вина, разные подносы.

Причиной этого бессменного ягненка и рагу, сперва, представились какие-то чрезмерные припасы. Дальше удумалось пенять на поваров. Потом – на дядю. Когда же минула неделя, он прекратил гадать. Затем, что при одном упоминании о баранах и рагу немедля и весьма мучительно сводило челюсть. Дядя и в общем-то слыл не любитель пороскошничать, в еде же оказался фантастический аскет.

К концу концов извывшись всласть с однообразия диеты, он как-то подстерег мгновение дядиного благодушия и, очень опасаясь быть впросак, все же решил, что должно объясниться.

Произошло в гостиной. Он долго что-то говорил. Пожалуй, даже с красноречием.

Но все-таки запутался. И в результате насказал такой какой-то чепухи, что средневековые софисты стали бы два века трактовать, случись подобная беседа в древнем Риме.

– Вообще-то я подумывал пройтись. Теперь погода… – заключил он, искоса взглянув на дядю и краснея.

Дядя слушал с исключительным вниманием.

Когда же подошел черед ответствовать, он с скрупулезностью сложил газету. Схмурил брови, собрал очки. Вызволился, кряхтя, из кресел. И под пытливыми взорами прислуги, не расплескав ни слова, удалился в кабинет.

Предчувствуя, что будет очень нехорошее, он с вялою тоскою огляделся. Картины, вазы, слуги.

Прошли минуты две. Он вздрогнул: вскрикнула точно спросонья дверь, и показался дядя с лысиной на месте лба, пальцем ворошащий книгу.

– Не то, не то. Нашел, ага.

Дядя ногтем закрепил строку и исподлобия кольнул своим шершавым взором.

«…Вы же, кто всюду хочет видеть солнце, вскоре – сделаетесь слепы.

Ибо опостылит вам однажды шумный блуд ваш.

И отречетесь вы. И помыслы ваши обратятся к скромному, но скромного – уже не примет ваше сердце.

Тогда постигните вы проклятие рода своего. И гонения станут удел ваш. И взропщет Фарисеево царство.

Так – вещу вам я. Демон красной пустыни».

– И раз уж ты затеял променад…

Он сморщился, предчувствуя, что хлопнет. Хлопнуло, взвив бесноватым хороводом пыль.

– И раз уж ты затеял променад, я полагаю, тебя не слишком озадачит моя просьба?

Пристроив книжный корешок подмышку, дядя задушевно ухмылялся.

Со смутным ощущением вины он вывалился за калитку, в полдень. И потекли: нестройной вереницею дома, надрезы поперечных улиц, люди, вовсюду разносящие собою тесный, зноем побежденный город.

Конец ознакомительного фрагмента.