Портрет неизвестного - Вадим Шалугин

– Я что-то толком не пойму. Ты издеваешься или не издеваешься? Ты говоришь так, будто я тебя нарочно пригласил. Ведь ты сама пришла…

– Сама. Но разве это непременно значит то, что ты не поджидал?

– Нет… То есть да, конечно, значит. – Он замотал нетерпеливо головой. – Послушай, как я мог кого-то поджидать, когда я два часа назад даже не знал, что кто-нибудь придет?

– Не знал, то есть не знал наверняка?

– Нет, я совсем не знал. И даже не подозревал о твоем существовании…

– Ах, значит, не подозревал… – Бланш как-то иронично усмехнулась. – А это тогда что?

– Как? Что такое?..

Он для чего-то заглянул под стул, хотя заглядывать, признаться, пользы не было. Ведь даже если он и обронил записку ранее, в свете последних обстоятельств приходилось признавать, что теперь ее там совершенно точно нет.

– Откуда это у тебя? – Краснея и в сердцах досадуя на то, что он краснеет, прошипел он.

– Лежала у тебя на подоконнике. – Невинно поднимая брови, отвечала Бланш. – Скажешь, не читал ее?

– Нет, я читал. Но представления не имею от кого она.

– По-моему, ты снова врешь.

Он мрачно глянул исподлобья.

– Послушай, – Бланш подалась вперед и даже попыталась ухватить его за руку. – Мне кажется, тебя используют. Не знаю, что они тебе наговорили. Может, ты, правда, ничего не знаешь и меня не ждал, но я действительно твоя сестра.

Он застонал.

– Нет, не родная. Ты послушай. Меня зовут Аннета Фальц, я дочь твоего дяди. Как это называется?.. Твоя кузина, кажется.

– Ах, вот ты что. Кузина… – Он с некоторым жеманством рассмеялся.

– Опять не веришь? Подожди…

Бланш вытащила фотокарточку и протянула через стол.

Он с неохотой посмотрел. На снимке к удивлению его и правда, оказался дядя в каких-то клетчатых шортах на фоне гор. Рядом стояла девочка лет четырнадцати и, улыбаясь во весь рот, двумя руками обнимала дядю. Не то что бы взглянув на девочку, сразу можно было убедиться, что она и Бланш одно лицо. Но что-то общее меж ними, безусловно, было.

С задумчивостью он протянул снимок обратно.

– Послушай, – оживилась Бланш. – Я не знаю, что они тебе сказали. Но ты должен, слышишь, должен передать мне этот медальон. Иначе будет страшное…

– Проклятие! – Он закатил глаза. – Сколько же нужно говорить, что у меня нет и никогда не было никакого медальона! Я даже и не представляю, что за медальон такой. Сейчас же двадцать первый век. Сходи в любую лавку и купи, сколько душе угодно этих медальонов. Нет, подожди… Я, правда, говорю, что все это какой-то нескончаемый абсурд. Я никого не ждал. Ведь ты сама же заявилась. Зачем-то стала убеждать, что ты моя сестра. Письмо какое-то достала, уверяя, что от мамы… Теперь вот просишь медальон…

– Я плохо помню маму… – как бы случайно вырвалось, пробормотала Бланш.

– Вот, вот. Я ведь и говорю…

Он вдруг застыл и подозрительно сощурился.

– Конечно, в доме было множество портретов и отец, по-временам, любил о ней рассказывать. Но только что я начинала спрашивать, он почему-то умолкал. И объявлял, что все это, конечно, хорошо, однако же он должен посмотреть гусей. Или что всем давно пора ложиться спать. Или что нужно посмотреть, не спит ли под забором кучер. Он, как рассказывала тетя, очень изменился с той поры… С тех пор, как утонула мама.

Меня воспитывала тетушка. Отец, хоть откровенничал не часто, все-таки любил меня. Невыносимо двадцать лет прожить и убиваться горем…

Я очень помню мой двадцатый день рождения. И, знаешь, большей частию не оттого, что все это произошло не так давно.

Служанка, разбудив меня чуть свет и, видимо, едва ли не сильней меня измучившись от любопытства, объявила, что коробки наконец перенесли в гостиную.

– Дворецкий в два часа переносил. Я по-случайности увидела, когда ходила ночью за водой. В пакете, про который, вы сказали, что не знаете – точно говорю вам – шаль. А в той большой приплюснутой коробке – помните? – там, вероятно, платье от мадам Жоржетт. Ведь, правда, вы дадите поносить через сезон? Дадите ведь? Ах, право, что ж вы не встаете?

– Что ты такое говоришь? Который час?

– Седьмой. Или шестой. Нашли, когда узнать, который час. Ах, право, что же вы? Вставайте.

Анна еще поупиралась несколько для виду и затем, с притворным вздохом все же встав, отправилась с служанкой разграблять коробки.

Чрез полчаса в гостиной был повсюду ворох лент, оберточной бумаги и каких-то лоскутов, что загляни туда, случайно, посторонний, вероятнее всего, решил бы то, что был какой-то обыск. Или же, наоборот, банкет. Или, совсем наоборот, банкет по случаю обыска.

– Ах, посмотрите, посмотрите. Правда мне идет? – чуть выпятив живот, жеманилась пред зеркалом служанка.

– Послушай, ты не знаешь от кого-то вот этот медальон?

– Что ж он без подписи?

– Без подписи. – Задумчиво пробормотала Анна. – Да, без подписи. Спрошу папа.

– Он спит еще, должно быть. Дайте я взгляну… Может он как-то открывается?

– Ах, что ты. Перестань, испортишь ведь!

Отняв обратно медальон, Анна еще недолго мучилась над ним, покуда с страшным хрустом не сломала ноготь.

Служанка, охнув, тотчас побежала, не сказав, впрочем, куда. Судя по стуку каблуков, должно быть, в кладовую или в кухню.

Задумчиво посасывая палец, Анна разглядывала на ладони медальон.

– Спрошу, пожалуй, тетушку.

– Куда вы собираетесь ее везти? – не поняла служанка, добежав тем временем уже обратно и для чего-то раздобыв стакан воды.

– Я говорю, спрошу. А не свожу. – С улыбкой глядя на стакан и вынимая палец изо рта, неспешно отвечала Анна.

Тетушка Анны обреталась в том же доме, но в другом крыле.

– Ma tante, ma tante… – на всякий случай принялась окликивать еще издалека Аннета.

– Что, дитя мое? Ты разве уж проснулась? Ты хорошо спала? Ты счастлива? Ты видела подарки?

– Да, да, ma tante.

Тетушка сидела на диване с чашкой чая и сидела, разумеется, не просто так, а словно бы нарочно полчаса ждала, пока хоть кто-то не придет и не увидит.

– Ma tante…

Анна пустилась было что-то объяснять. Но получалось несколько бессвязно. Так что ma tante около минуты медленно кивала и совершенно не могла понять, что от нее хотят.

– Гм… Медальон? Дай-ка взгляну. Позволь. – Все же уразумев необходимое, протянула руку тетушка.

– Что-то не так? Ma tante? Отчего вы побледнели?

– Ах, бедное, несчастное мое дитя. – Воскликнула с надрывом тетушка, теперь уже протягивая обе руки.

С слов тетушки в ту ночь, когда погибла мать Аннеты, на ней был этот самый медальон.

– Вернее не на ней, а на тебе. – Поправилась с задумчивостью тетушка. – Все думали, что медальон пропал. Или тот, человек, который спас тебя забрал его. Его, конечно же, допрашивать не стали.

– Ах, я так рада то, что медальон нашелся. – Вскрикнула Аннета. – Я вставлю маленькую карточку туда, и он мне будет как напоминание о матери.

Тут тетушка подвинула куда-то в сторону глаза и объявила, в сущности, довольно странное.

А именно сказала то, что ничего хорошего ни в том, что медальон теперь у Аннушки, ни в том, что он нашелся, ежели об этом говорить начистоту, пожалуй, нет. Поскольку если медальон каким-то чудом уцелел, возможно, так же точно уцелела настоящая Аннета.

– Ах, дитя мое, я сразу поняла, что ты это не ты. Но старый граф так искренно был рад, что я боялась возразить ему… Я сразу поняла, что тот чрезвычайно странный человек, который утверждал, что спас тебя, скорей всего, вместо тебя решил подсунуть графу своего ребенка.

– Зачем? Какого своего ребенка? – хлопала глазами Анна.

– Зачем? Ах, бедное дитя мое. Известно, за вознаграждение…

Порассказав взволнованной и потрясенной Анне, тетушка на следующий же день слегла с какою-то загадочной болезнью.

Анна ходила целый день, как будто три недели не спала. Под вечер, впрочем, правда не могла заснуть. И утром, выяснив, что с тетушкой нехорошо, хотела было тотчас же ее проведать.

Однако же пока отыскивала тетушкин любимый томик с Бовари, невольно выяснила кое-что еще. А именно, что ладно Бовари, пропал тот самый медальон, который она спрятала за мушкетерами Дюма. Спрятала и с той поры не доставала.

Три следующие дня Аннета со служанкою без перерыва шастали по дому. И лишь по-временам, вдруг очутившись в одной комнате, в молчании переглядывались несколько секунд. Кивали друг на друга головой. Мотали головой. И снова принимались шастать.

Так что старый граф, уже с второго дня начавший что-то замечать, на третий был совершенно убежден, что зреет непонятный заговор.

– Аннета. Аннушка, проснитесь!

– А? – хриплым, не своим каким-то голосом пробормотала Анна.

– Проснись! Проснитесь!

– Я проснулась.

– Нет, вы не проснулись. Просыпайтесь.

– Ну? Проснулась, видишь? Говори. – Приподнимаясь с вздохом на локте, моргала сонными глазами Анна.