Кто же он - Н Мельгунов

IX

Прошло около года после страшного происшествия, лишившего Линдиных дочери. Все старания мои отыскать ее были напрасны. Никто не знал Вашиадана, никому не было известно его местопребывание, и самое имя его все почитали подложным. Мудрено ли было ему, обдумавши план свой заранее, принять нужные меры к сокрытию себя, своего имени и жилища? Потеряв всю надежду открыть следы Глафиры и ее похитителя, я оставил Москву. Один родственник давно звал меня в отдаленную свою деревню. Теперь было кстати воспользоваться его приглашением: я переехал к нему. Весна во второй раз по смерти моего друга воскрешала природу. Все окружавшее улыбалось мне; я один оставался мрачен: тяжелое воспоминание давило мне душу - приближался день его кончины и ее погибели. В этот день, по совершении печального обряда в сельской церкви, я отправился пешком бродить по сосновому бору, лежавшему близь усадьбы и простиравшемуся на большое пространство. Грустные мысли не вольно овладели мною. Сосновый бор казался мне огромным кладбищем, скрывавшим целые поколения; каждое дерево являлось моему воображению вечным стражем, поставленным от Бога для сохранения могил до дня всемирного воскресения; шелест шагов моих мнился мне ропотом усопших на дерзкого нарушителя их гробового спокойствия. Я остановился и сел на обрубившуюся сосну. Мечты еще преследовали меня, но тихий стон, раздавшийся неподалеку, разогнал их. Я поднимаю глаза и вижу - в нескольких шагах от меня лежит женщина. Платье ее изорвано, руки в крови - вероятно, от сухих древесных сучьев и игол, о которые она цеплялась, шедши по лесу. Она была без чувств и, по-видимому, боролась со смертию; я подхожу, вглядываюсь.. Боже! То была Глафира! Солнце клонилось к западу, я чувствовал, что заблудился: ни тропинки, ни признаков жилища. Но вот какой-то шорох послышался за мною; я оглядываюсь: старик в крестьянском кафтане, с дубинкой в руках, с секирой за поясом пробирался сквозь чащу. Он был не менее моего изумлен, встретив человека в глухом месте в такую пору и возле мертвого тела. Мы объяснились. Старик был дровосек и переехал на лето в бор для рубки леса. Шалаш его стоял неподалеку, и он, услышав шорох и стоны, пошел на голос. С его помощию я перенес в шалаш несчастную девушку. Вскоре открыла она глаза... мои голос поразил ее, и когда мы подали ей нужные пособия, она совершенно опомнилась, узнала меня и, бросившись мне на шею, называла своим ангелом-хранителем. - Дан Бог, чтоб я оправдал это название, - сказал я в смущении. - Но какая несчастная звезда привела вас на это место? Откуда вы? Тут, собравшись с силами, она начала рассказ свои едва внятным голосом. И вот что мог я извлечь из него.

Х

Оставив Москву, Вашиадан провез Глафиру глухими проселочными дорогами к одному уединенному дому, где ожидал их дорожный экипаж. С приближением ночи они поехали далее. На день обыкновенно останавливались, с захождением солнца продолжали дорогу. Чародей старался поддерживать свою несчастную спутницу в беспрестанном забытьи. Наконец, по долгом пути, они приехали - куда? - того не знала полночь. То было в глухую полночь. Их встретили с факелами; погребальный их блеск пробудил Глафиру. - Где я? - спросила она у своего похитителя. - В доме друга, - отвечал он своим млечным голосом. Они вошли в пышные хоромы, украшенные внутри богатыми обоями, бронзой, картинами, на коих изображались чудные, фантастические фигуры. Чем-то нечеловеческим отзывалось все, их окружающее: люди с странными лицами, словно в масках, служили новоприезжим; вдруг вдалеке послышались гармонические звуки и, с приближением, превратились в какой-то нескладный, но живой танец, и вот все фигуры - на обоях, на картинах, из бронзы - начали прыгать, плясать, а чудные служители- передразнивать их движения. За этими вакханалиями следовали сцены более мрачные. Своды комнат стали испускать жалобные стоны, изображения на обоях и картинах заплакали, зарыдали, а веселые служители обратились в безобразные, страшные фигуры. Тут Глафира закрыла лицо руками и прижилась к груди похитителя... Вдруг пронеслись звуки охотничьих рогов, лай собак, будто по лесу... Все утихло, одна лишь свирель на голос альпийской песни заунывно сзывает коров и повторяется в отзывах гор - все тише, тише... Но вот направо, в лесу, блеснул огонек; светлая точка расширяется понемногу, образует шар, и он в мгновение бежит пожаром по лесу. Треск, гул, грохот оглушают воздух, все колеблется, сам ад пирует на земле. Но шар, подобно луне, поднимается величаво из-за облаков дыма; вдруг взвился он высоко и с треском распался на части. Огненный свод обнял поверхность и, словно шатер, раскинулся над землею. Изумруды, яхонты, алмазы горят на своде и отражаются в воздухе тысячью разноцветных огней. Воздушный шатер тихо опускается на вершины дерев и расстилается сетью над лесом. Пламя потухает мало-помалу свет становится бледней и бледней, наконец все исчезло, и лишь луна, выкатившись из-за тучи, серебрит уединенную поляну. Боязливые ее лучи, мерцая, падают робко на лицо товарища Глафиры; она узнает в нем милого, нежного своего друга. - О, как я счастлива - лепечет она в сладком забытьи, о, как я счастлива, сидя с тобою, супруг моего сердца, душа души моей! Но Боже, а!.. это не он, не он!.. - и падает в беспамятстве. Померкла луна, явился день с порфирородным своим спутником. Сквозь густую зелень дерев, осенявших окна и разливавших сладостную прохладу, прокрадывается свет и проникает в опочивальню Глафиры. Она пробудилась; у ног ее сидит очарователь. - Вчера, - говорит он, - ты видела мое могущество, видела, какие таинственные силы в руках моих. Отныне я от всего отрекаюсь: ты одна царица сего жилища. Я умел преклонить тебя сверхчеловеческими средствами; теперь, простой смертный, я у ног твоих - не ты в моей, а я в твоей власти. Располагай тем, что видишь, повелевай мною, но люби меня! - Тебя любить? - воскликнула, опомнившись, Глафира и отклонила его от себя рукою. - Кто б ты ни был, продолжала она, - дух ли искуситель, привидение или человек - прошу, умоляю тебя: возврати меня родителям! - Не могу! Что раз случилось, того переменить не возможно. - Дух-обольститель! Зачем же ты исторгнул меня из объятий родительских? Зачем принял ты на себя те черты, тот голос, тот взгляд, которым я не могла противиться, которые против воли заставляют меня простить твое оскорбление? О дух-обольститель! Смилуйся надо мной, возврати меня моим родителям! - Одно и то же! Ужели моя любовь не получит другого ответа? - Но кто же тебя заставил любить меня? - А тебя кто заставил явиться передо мною во всем обворожительном блеске красоты? Помнишь ли тот вечер, когда глупый твой отец встретил меня в театре? - Ах, не называй так отца моего! - Согласен. Но знаешь ли ты, что я никогда не был знаком с ним, что он видал в Петербурге не меня, а другого, и что одно случайное сходство лица... - И ты решился воспользоваться его легковерием? - Любовь моя все оправдывает. - Но еще раз - зачем же принял ты голос и черты моего любезного? - Я не принял их, они мои собственные. Я твой друг - и друг навеки. Тут он прижал ее к своей груди и тихо надел ей на руку таинственный перстень. - Узнаёшь ли ты наше кольцо обручальное? Помнишь ли предсказание? Вот залог любви нашей! Она взглянула на перстень, взглянула на друга... "О, мой ангел! - воскликнула она вне себя от упоения, - ты возвращен наконец твоей Глафире!" и с судорожным движением упала в его объятия. Я слушал с изумлением и ужасом. Многое казалось мне невероятным в ее повествовании, и чудеса, коих она была свидетельницей в доме похитителя, я приписывал расстроенному ее воображению. Но когда она коснулась этой роковой минуты, в которую, увлеченная обманчивою мечтой, вверилась хищным объятиям мнимого друга - холодный пот обдал меня; ее страстная речь ручалась за ужасную истину и подтвердила мои слишком справедливые опасения: с той минуты Глафира сделалась .незаконною супругою Вашиадана... Ее уверенность, что то был прежний друг ее, возвра тившийся с того света, еще сильнее убедила меня в горькой истине, ибо до чего не могут довести слабую женщину заблуждения сердца и воображения? Словом, она жила с ним целый год в очаровательном его замке, не помышляя о родных, дыша им одним, блаженствуя в своем гибельном заблуждении. - Но сегодня, - продолжала она, - сегодня я покоилась еще в объятиях моего супруга, как чудные служители вдруг окружают наше ложе. "Срок минул! - к расплате!.." - кричат они моему другу и влекут его. Я, как змея, обвилась около его тела, но злодеи исторгают у меня свою жертву и в глазах моих - ужас вспомнить! - начинают щекотать моего супруга. Ужасный смех вырвался из груди его и вскоре превратился в какой-то адский хохот. Злодеи исчезли, и передо мной остался лишь бездыханный труп; пена, полная яда, клубилась у него изо рту. "И ей ту же казнь!" возопили снова служители. Но вдруг послышался знакомый, нежный голос. "Она невинна!" - прозвучал он надо мною, и от него, как сон, разлетелись страшные видения, хохот умолк, и я, какою-то волшебною силой, очутилась на том месте, где вы, мой ангел-хранитель, нашли меня. - Не волшебная сила перенесла вас; ваше платье показывает, что вы сами пришли сюда. - Быть может, я не помню... - Но помните ли вы своего прежнего, давно умершего друга, который, тому ровно два года, поверял мне заветное свое признание в любви к вам, тогда еще непорочной? - Я вас не понимаю. - Сегодня минет два года, как он умер, и год, как вы похищены из дому родительского рукою изверга Вашиадана. - Вашиадана... покойный друг... из дому родительского... Ах! что вы мне напоминаете! Все это, как сон... Но где мои родители? - Они там, соединились с вашим другом и у престола Божия молят о помиловании врага их и о вашем прощении. Глафира устремила на меня неподвижные взоры; наконец, вышед из оцепенения: "Туда, туда за ними!" - возопила она и тихо склонила голову на плечо мое. Рука невольно взялась за часы; роковая стрелка опять указывала десятый в исходе. Я взглянул на Глафиру Лицо ее покрылось смертельною бледностию, пульс умолк, дыхание прекратилось: она заснула сном непробудным... И через три дня я предал земле прах несчастной. Уединенная сосна, подымая горе мрачно-зеленую свою вершину, осеняет могилу и как бы молит небеса о поми ловании. Каждый год, в день ее смерти, прохожие слышат хохот над могилой; но хохот умолкает, и тихий, нежный голос, нисходящий с эфирной выси, произносит слова: "Она невинна!.."