Длиной в неизвестность - Вокари Ли

неброско. Он чувствовал, как к лицу и конечностям прилипает засыхающая глина, держащая под замком эмоции и плещущееся на дне отчаяние — укрыться представлялось возможным только в одежде, но и та в толпе людей казалась до прозрачности тонкой. Тору был совершенно голым, голым воспринимался и, преисполненный в бесстыдстве, не пытался прикрыть естество.

Хоть он и не мог похвастаться неординарностью, но все попытки казаться обычным приводили к ещё большей чудаковатости и вычурности. Каких трудов могло стоить следование за остатками прошедших людей, копирование их жестов и взглядов? Тору не знал, но очень старался соответствовать, чувствуя свой долг перед появившимся из ниоткуда товарищем. Дежурная полуулыбка заставила лицо дребезжать от напряжения, и Тору бросил затею казаться дружелюбным до того, как мышцы свело судорогой. Видеть Юру он был не рад. Он был бы не рад видеть любого из своих знакомых — находиться с ними в метро было подобно пытке: именно подземелье ломало выстраивающийся месяцами образ безжалостнее всего.

Юра был хорошим приятелем. У него были забавные светлые волосы, — чуть короче, чем у самого Тору. Он мог долго наблюдать, как они подпрыгивают при ходьбе, и это почти всегда позволяло отвлечься. Вверх-вниз, вверх-вниз — и несколько прядей всегда выбивалось из пробора. Стеклянных голубых глаз Тору опасался, но всё равно находил их привлекательными — весь Юра был похож на сбежавшее с экрана или с книжных страниц клише. Тору даже мог назвать его другом, преданным и внимательным, готовым выслушать и поддержать, жизнерадостным и активным — настолько, что иногда кружилась голова от количества произнесённых им слов и совершённых действий. Если Тору молчал, Юра говорил, если Тору говорил, Юра говорил громче, но совершенно не вызывал злости. Тору не злился на него, а вне тоннелей метро и подземных переплетений был рад слышать его как человека, дающего надежду на то, что жизнь может быть или хотя бы казаться счастливой.

Поднимающиеся вверх ступени вызывали неприятный укол тревоги, но поймать неизвестно где возникшее и куда уходящее чувство не представлялось возможным: Юра не умолкая болтал что-то про вчерашний день и про то, как всё ему, в общем-то, ужасно надоело и пора бы как-то выходить на каникулы, но до них ещё экзамены и три полных учебных месяца. И Тору в этой суете хватало лишь на то, чтобы думать, как у Юры не заплетался язык. Его губы двигались забавно — Тору, сравнивая, провёл языком по своим. Точно не такие сухие и тонкие.

— …да у меня долгов куча и отработок, — он продолжал жаловаться, а Тору — сочувственно кивать, боясь, что ему зададут неожиданный вопрос, который тотчас раскусит его безразличие.

На секунду Тору стало неловко, но вскоре эскалатор скрипнул и зажевал чувство между зубастых ступеней.

То, о чём говорил Юра, звучало для Тору подобно пению птиц или лекции по медицинской статистике — нельзя было наделить смыслом ни звука, но всё звучало настолько гармонично, что нельзя было даже подумать отвлечься на такую незначительную деталь, как смысл.

Тору, будучи уверенным в завершённости своего становления, давно решил для себя, что самостоятельно сделает один из важнейших выборов своей жизни: он уйдёт из неё по собственному желанию, не дожидаясь позволения свыше. Пускай он ценил подаренные возможности, но видел в этом кульминацию существования, жирную точку и единственный верный вариант. В действительности, Тору был несколько обеспокоен возможностью перетянуть на заключение внимание с основного рассказа, но пресный рассказ было необходимо приправить острой и яркой концовкой, чтобы дать ему шанс на спасение.

Когда перед тобой открывается подобная перспектива, вряд ли духу хватит места на размышления о мелочах. Тору решил брать от оставшейся жизни только то, что находил привлекательным. Любое его действие было заведомо обречено на провал — какой толк в действиях повседневности для такого, как Тору, если все они имеют под собой опору в виде будущего? Если опора представлялась смертью, то ситуация становилась совсем плачевной. Смерть ради жизни казалась поэтичным продолжением, но как можно было оправдать жизнь ради смерти? Он попросту мешал небу бросать на землю солнечные лучи.

Осознание неизбежности кончины служила для Тору успокоением — он вспоминал о своем решении всякий раз, когда голова заполнялась ненужными мыслями. Он будто макал чистую кисточку в перепачканную красками воду, поднимая со дна взвесь цвета, обращающегося серой пылью при всяком прикосновении. В его жизни оставалось место для страха и сомнений, но и они отходили на второй план — что могло угрожать уже обречённому на смерть?

Не подавая вида, Тору считал себя на порядок измождённее сверстников — мальчик, выросший едва ли не в теплице, как хрупкий цветок, рассуждал об усталости и тоске. Каждому было известно о предстоящей гибели, говорить о которой в России считалось чем-то постыдным и диким, однако все продолжали вести себя так, будто желают задержаться здесь хотя бы на пару сотен лет. Особенно заметно стало неравенство в восприятии неизбежного, когда Тору переехал из пропитанной духом героической смерти Японии в борющуюся за крупицы жизни Россию.

Тору предпочитал по возможности избегать общества неподходящих лиц: печать смерти, появившаяся на его лбу, не давала воспринимать слова одногруппников и друзей всерьёз.

Среди людей, когда-либо присутствовавших в его жизни, Тору сохранял душевное родство лишь с Юмэ, заставившим его поверить в непродолжительность существования таких, как они. Только его, говорящего о смерти так же смело, как о новых носках с узорами облаков, он не мог обвинить в притворстве: в какие-то моменты Тору понимал, что Юмэ был более несчастен, чем он сам. Их знакомство стало солнечным светом для двух гаснущих лун; он стал его надеждой, с поразительной лёгкостью размышляющей о тяжёлом. Мыслить категориями близости — помимо душевной — с незримым, было низко и безрассудно. Тору готов был поклясться, что с Юмэ сможет прожить до глубокой старости и не пожалеть о решении продлить увенчанные тянущейся за ним тяжестью годы. Он находил его в каждом движении своих пальцев: ускользающего, становящегося почти прозрачным и возвращающегося, как только в душе начинал мигать тревожный сигнал.

Удивительным и единственным, что пробуждало в Тору почти угасшее чувство стыда, было то, что по меркам общества именно в его жизни не было проблем: стабильная учёба, какая-никакая, сохранившаяся после развода родителей, семья, крыша над головой и готовая еда, по вкусу не напоминающая помои. Все беды он раскручивал в своей голове и упивался кропотливо выстроенными страданиями. В детстве Тору был уверен в том, что болен раком и планировал провести дальнейшую жизнь, наслаждаясь заботой