Длиной в неизвестность - Вокари Ли

близких и своим медленным угасанием. Он вспомнил, что Юмэ однажды рассказал о том, как, увлекшись историями о единорогах, едва не пробил себе лоб дрелью. На деле ни то, ни другое не приносило ничего, кроме боли и разочарований. Но сказка и чувство собственной исключительности были настолько привлекательными, что не хотели оставлять его в реальности заурядного школьника.

Тору осознал свою склонность к фантазиям и успел проникнуться к ней теплотой и пониманием, но взросление отняло у него последний островок надежды: выпав из действительности и оказавшись перед выбором, Тору отдал предпочтение ничуть не привлекающим его будням, наполненным диктантами, уравнениями и блёклыми интрижками, пролетающими по классу вместе с изуродованными ластиками. Ему хотелось быть хорошим, и за свой выбор он успел получить достаточно похвалы. В возрасте шестнадцати лет Тору осознал: голос фантазии остался позади, окруженный призрачной дымкой воспоминаний.

Общение с Юмэ со временем тоже сошло на нет: они потеряли нить, объединявшую их забытые миры, а потом и вовсе перестали встречаться во снах. Годы бесследно поглотили их тесную связь, и Тору не за что было зацепиться, чтобы вытащить её из бездонного желудка лет.

Время надуло брюхо: съело кашу из органов, наполнявших его пустое существование. Чем оно было для Тору? Чем-то гораздо более приземлённым и обыденным, но мимолётным, парящим над «в магазин — на учёбу — обратно». «Убивающая грация», — сказал бы Тору и, наверное, не ошибся. Словесное искусство не переставало быть его вечным проклятием, но почему так трудно было окрасить речью то, о чём болела душа?

Секунду назад он был расстроен встречей с шумным другом, а теперь стоял на эскалаторе под жужжание пробудившего в груди родство голоса, пустым взглядом пялился в спину взрослому человеку, у которого, кажется, налаживалась личная жизнь. Мужчина на несколько ступеней выше влажно поцеловал длинноволосую подружку, Тору не знал, куда опустить глаза и не почувствовать при этом головокружения. Перед ним происходило великое таинство — уже нет — любви. Он стоял за спиной, и ему было отвратительно больно.

Что-то кололось за грудиной, впивалось в рёбра с каждым подрагиванием ступеней, саднило горячо, жарко и дотошно приветливо говорило о низком и подлом.

Сейчас Тору сожалел, что лестница ползла нарочито медленно — внутренний голос нельзя было запереть за решёткой или зажевать между поручнями вагонов, хоть там ему, лицемерному, и место.

— Ты меня вообще слушаешь? — переспросил Юра. — Я тебе говорю, говорю, а ты киваешь, как болванчик китайский.

— Мой отец из Японии. Я японец, — отозвался Тору, не оценив вкус глупой шутки. Почему такая мелочь по-прежнему была способна его задеть? Горький опыт заставлял оголить шипы в ответ на кажущиеся знакомыми слова.

Тору чувствовал себя маленьким мальчиком, мёрзнущим в окружении упреков и ожиданий, врывающихся в плоть через потаенную дверь. Эта дверь, когда-то приоткрытая Юмэ, сейчас норовила закрыться и оставить Тору снаружи борта космического корабля, в смертельном вакууме, превращающем его кости в желе.

Организм вымещал ненужное со вздохом, полным чего-то запредельного. Эскалатор выровнялся, и Тору с Юрой по течению направились к выходу. Так обыденно, так колко. Будто возвышаясь над горячим склоном. Тору чувствовал. А что чувствовал, не понимал и сам. Но чувствовал, и это главное, потому что чувствовать — уже дарование высших сил.

В Японии было такое количество богов, что Тору почти потерялся в их клубке. Но высшие силы помогали ему: иначе было не объяснить то, что он всё ещё чувствовал твердь под ногами. Чувствовал день за днём, и это казалось ему фантастическим везением. Или невезением. В зависимости от дня. Жизнь давала ему всё больше возможностей для того, чтобы в будущем осуществить задуманное.

Меряя шагами хрустящую плитку, не стоило думать ни о чем, кроме силуэтов, меркнущих в освещении холодных люминесцентных ламп. Обе фигуры сейчас превращались в эмоции, пылкие, едкие, душевные. Юра стал призраком, но обрёл куда более плотную оболочку в глазах Тору. По необъяснимому внутреннему влечению он стал тем, за кого можно было зацепиться в толпе.

Согласовав действия с мыслями, Тору зажмурился и почти инстинктивно вцепился в рукав Юриной ветровки.

— Ты чего? — осознавать то, что сделал в предыдущую минуту, было поздно: Юра уже смотрел на него с нескрываемым осуждением. Как отвратительно это, должно быть, выглядело со стороны! Отец отвесил бы ему подзатыльник.

— Полиэстер? — Тору сказал первое, что всплыло в его голове из-за спин сцен побоев, порицания и изгнания. — Эта куртка, она…из полиэстера, да? Похожа на ту, что была в моём детстве. Мне нравится, как шуршит, так забавно.

— Хм, — Юра ненадолго задумался и посмеялся — ранка на губе начала кровоточить, и он ловко слизал каплю бледным языком. Тору тяжело сглотнул, по пищеводу скатился вязкий комок стыда. — Да чёрт его знает, наверное, полиэстер. А ты в тряпках разбираешься?

— Нет, я просто запомнил полиэстер, — едва слышно ответил Тору. Его голос заглушил звук движущейся навстречу улицы. Юра не переспросил. — Только его и лён, ничего больше.

— А по-японски скажешь что-нибудь?

Тору достал зажигалку и чиркнул колёсиком. Оно не поддалось дрожащим пальцам ни с первой, ни с последующих трёх попыток.

— Упёртый, — цокнул по-прежнему бледным языком Юра, — помочь?

— Угу, — кивнул Тору, протянув ему зажигалку и зажав между зубов сигарету.

— А ты по-японски скажешь? — Юра посмотрел хитро, но Тору совсем не хотелось спорить. Ему хотелось курить, поэтому ответом был безропотный кивок и нахмуренные брови.

— Милашка же, когда сердишься, — Юра смело прокрутил колёсико, и крепкое пламя, почти не колышущееся от ветра, коснулось сигареты.

Тору жадно втянул воздух; лёгкие наполнились дымом и спокойствием.

— Спасибо, друг, — японский зазвучал для Тору чуждо. Среди морщинистых зданий кровь Азии начала вскипать.

Тору почувствовал, что породнился с покачивающейся плиткой, легендами о медведях, балалайке и водке. В воздухе по-прежнему пахло Японией, родной и свежей — в пыльном Токио и добродушном Киото.

Тору ощутил себя похожим на грифель упавшего карандаша. Ему было жаль карабкающегося из бездны мальчишку.

Оказавшись в столице России, Тору глубже погрузился в отравляющую его рутину: темп, заданный городом, остался синяками под глазами и шрамами на предплечьях. Он не мог сказать, где пролегала граница между ним прежним и настоящим, потому что в гуле метро и выхлопах труб потерял счёт времени и самого себя. Однако знал наверняка, что что-то в его существе никогда не будет прежним. Токио никогда не был тише, но не ощущался на коже мучительно ползающими мурашками.

Сигарета истлела, грязной серостью осыпавшись на плитку. Юра поморщился, отворачиваясь от струй дыма, в то время как Тору пытался узнать в