Паладины - Олег Кустов

Каких только героев — матерей и детей — не наплодил XX век! Жанна д'Арк известна как Орлеанская Девственница. Но веку естествоиспытателей показалось мало героинь-девственниц и героев-мужчин. Ему захотелось разбрасывать прокламации руками матери и писать доносы руками ребёнка. Мужчины тем временем со знамёнами над головой и барабанным грохотом в голове воюют, чтобы жизнь была лучше."…Много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет". И этом пытании-испытании естества мужчины не помнят, когда любили женщин, а женщины не знают, зачем рожали детей.

Квинтэссенцией звучит сонет "гения тьмы": люди забыли, что такое любовь и та объявила им войну. Неужели следует уподобиться обезьянам на корабле, чтобы потом долго искать свой остров? Или зло, в самом деле, зло без берегов? "Как он возможен, миражный берег…" — в бокал шепнула синьора Za".

Сонет

Любви возврата нет, и мне как будто жаль

Бывалых радостей и дней любви бывалых:

Мне не сияет взор очей твоих усталых,

Не озаряет он таинственную даль…

Любви возврата нет, — и на душе печаль,

Как на снегах вокруг осевших, полуталых.

— Тебе не возвратить любви мгновений алых:

Любви возврата нет, — прошелестел февраль.

И мириады звёзд в безводном океане

Мигали холодно в бессчётном караване,

И оскорбителен был их холодный свет:

В нём не было былых ни ласки, ни участья…

И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,

Любви возврата нет!..

"Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин, — ответствовал Булат Шалвович Окуджава. — Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, — в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно".

Так и всякий понимающий собеседник открывает в поэзах то, что ранее не было известно ему, а может быть, целому свету: "На другой день советник предстал нам совершенно таким же, как прежде, только вот скрипок, сказал он, никогда больше делать не будет и играть ни на одной скрипке не станет. Это своё слово, как довелось мне позже удостовериться, он сдержал" (Гофман, "Советник Креспель").

Чудаковатый Креспель более не разымал скрипок и не изымал душ. Скрипка любит трагический звук и нежные руки. Для неё из недр штолен и шахт возводится эстрада и концертные залы. Ведь ни один поэт не знает всей глубины того, что сказал: в порыве вдохновения он гонит прочь сонмы мертвенных теней. Он хрипит, он поёт: "Живи, живое восторгая! От смерти мёртвое буди!". И страна пела вслед за Булатом: "Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке"…Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки! Таков завет.

Завет

Не убивайте голубей.

Мирра Лохвицкая

Целуйте искренней уста

Для вас раскрытые бутоны,

Чтоб их не иссушили стоны,

Чтоб не поблекла красота!

С мечтой о благости Мадонны

Целуйте искренней уста!

Прощайте пламенней врагов,

Вам причинивших горечь муки,

Сковавших холодом разлуки,

Топящих в зле без берегов.

Дружней протягивайте руки,

Прощайте пламенней врагов,

Страдайте стойче и святей,

Познав величие страданья.

Да не смутят твои рыданья

Покоя светлого детей!

Своим потомкам в назиданье

Страдайте стойче и святей!

Любите глубже и верней

Как любят вас, не рассуждая,

Своим порывом побуждая

Гнать сонмы мертвенных теней…

Бессмертен, кто любил, страдая,

Любите глубже и верней!

"Все жертвы мира во имя Эго!"

Сохранив жизнь, эстонский запад не баловал жизнью. Певец удил рыбу, перебивался случайными заработками и даже получал правительственную субсидию. Ему не рукоплескали восхищённые слушатели, восторженные поклонницы не вызывали на бис. Надежды и разочарования исполняли его душу, воспоминания и упования питали её.

Серебряная соната

Я стою у окна в серебреющее повечерье,

И смотрю из него на использованные поля,

Где солома от убранной ржи ощетинила перья

И настрожилась заморозками пустая земля.

Ничего! — ни от вас, лепестки белых яблонек детства,

Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств…

Я растратил свой дар — мне вручённое богом наследство,

Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст…

И весь вечер — без слов, без надежд, без мечты, без желаний,

Машинально смотря, как выходит из моря луна

И блуждает мой друг по октябрьской мёрзлой поляне,

Тщётно силясь в тоске мне помочь, — я стою у окна.

Двадцать три года жизни на эстонском западе поэта, обожавшего русский север, со многим примиряют, в чём-то убаюкивают. Душа застывает, но не во льдах водопадного сердца, а в серых торосах молчания. Северянин оттаивает лишь в те мгновения, когда немудрый разговор теплит самовар или салазки мчатся с крутой горы меж густых зарослей кедров.

"Я теперь понял Северянина, — сказал Блок в 1919 году. — Это — капитан Лебядкин. Я даже думаю написать статью "Игорь Северянин и капитан Лебядкин". И он прибавил: "Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие".

Не более чем сон

Мне удивительный вчера приснился сон:

Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.

Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.

И слёзы капали. И вился русый локон…

И больше ничего мой сон не содержал…

Но, потрясённый им, взволнованный глубоко,

Весь день я думаю, встревоженно дрожа,

О странной девушке, не позабывшей Блока…

1927

Близкие и родные люди, выплеснутые живым Океаном, навещают одиноких и замкнутых в себе самих пилотов на орбите исследовательской станции Соляриса. Удивительный сон о девушке, стихи читавшей Блока. Весь день все мысли о ней. И вечером сквозь сумрак коридора одно и то же видение, естественное, как русый локон, тревожное, как чувство любви. Постоянные возвращения одного и того же предмета мысли, политерии. Чудища. Океан предлагает нам наши души, самое сокровенное, самое дорогое в них:

"…дилемма, которую мы не сможем разрешить. Мы преследуем самих себя. Политерии применили только подобие избирательного усилителя наших мыслей. Поиски мотивов этого явления — антропоморфизм. Где нет человека, там нет доступных для него мотивов. Чтобы продолжать исследования, необходимо уничтожить либо собственные мысли, либо их материальную реализацию. Первое не в наших силах. Второе слишком напоминает убийство" (Лем, "Солярис").

Всеприемлемость

Одно — сказать: "Все люди правы".

Иное — оправдать разбой.

Одно — искать позорной славы.

Иное — славы голубой.

Холопом называть профана

Не значит: брата — «мужиком».

Я, слившийся с природой рано,

С таким наречьем незнаком…

Любя культурные изыски

Не меньше истых горожан,

Люблю все шорохи, все писки

Весенних лесовых полян.

Любя эксцессные ликёры

И разбираясь в них легко,

Люблю зелёные просторы,

Дающие мне молоко.

Я выпью жизнь из полной чаши,

Пока не скажет смерть: "Пора!"

Сегодня — гречневая каша,

А завтра — свежая икра!..

Действительно, детский талант — прав был Александр Блок. Талант, который трагедию жизни претворял в грёзофарс. "- Ты кукла. Но ты об этом не знаешь. — А ты знаешь, кто ты?" (Лем, "Солярис"). Да и что мы можем знать о том великом Эго, которое ощущал в себе Северянин? О том океане мысли детской чистоты, звучавшем в нём, Эго, воспетом им всерьёз, а не для шутки и не для пародии.

Мы в полудрёме заглядываем за горизонт и вовсе не желаем избавиться от "власти вещей с её триадой измерений", не думаем перебороть скудного течения до предела политизированной жизни. Что можем мы сказать о том трансцендентальном, о том, на первый взгляд, потустороннем, но живо присутствующем в нас мышлении, не сводимом к привычному "я мыслю"? "Мыслящий Океан, омывающий всю планету Солярис", наблюдал Станислав Лем. Океан мысли разлит не только по глубинам и безднам планеты, Океан пронизал всё и всех: "Живой Океан действует, да ещё как! Правда, он действует иначе, чем представляют себе люди: он не строит ни городов, ни мостов, ни летательных аппаратов, не пытается ни победить, ни преодолеть пространство. Он занят тысячекратными превращениями" (Лем, "Солярис").

Эгополонез

Живи, Живое! Под солнца бубны

Смелее, люди, в свой полонез!

Как плодоносны, как златотрубны

Снопы ржаные моих поэз.

В них водопадит Любовь и Нега,

И Наслажденье, и Красота!

Все жертвы мира во имя Эго!

Живи, Живое! — поют уста.

Во всей вселенной нас только двое,

И эти двое — всегда одно:

Я и Желанье! Живи, Живое!

Тебе бессмертье предрешено!

"В почковании, росте, распространении этого живообразования, в его движениях — в каждом отдельно и во всех вместе — проявлялась какая-то, если можно так сказать, осторожная, но не пугливая наивность, когда оно пыталось самозабвенно, торопливо познать, охватить новую, неожиданно встретившуюся форму и на полпути вынужденно было отступить, ибо это грозило нарушением границ, установленных таинственным законом. Какой невыразимый контраст составляло его вкрадчивое любопытство с неизмеримостью, блестевшей от горизонта до горизонта. В мерном дыхании волн я впервые так полно ощущал исполинское присутствие; мощное, неумолимое молчание. Погруженный в созерцание, окаменевший, я опускался в недосягаемые глубины и, теряя самого себя, сливался с жидким, слепым гигантом. Я прощал ему всё, без малейшего усилия, без слов, без мыслей" (Лем, "Солярис").