Паладины - Олег Кустов

Каждый раз, прилагая всё новые и новые усилия, доказывая, что разум жив и способен охватить одним взглядом всё, "что нам хочется" и чего вроде бы нет, необходимо постоянно воспроизводить самого себя — тот уровень культуры и мышления, который достижим. Никакой классик не будет достаточен сегодня по причине высшего взлёта его мысли вчера, если мысль его не выходит из границ формы. "И грани ль ширишь бытия иль формы вымыслом ты множишь". Лев Толстой, напуганный штопором, что вонзил поэт в упругость пробки, кряхтел старым дедом над знойной страстью, ему, увы, уже недоступной: "Чем занимаются!.. Это литература!.. Кругом виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки!".

Хабанера II

Синьоре Za

Вонзите штопор в упругость пробки,

И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки…

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката…

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли…

Счёт поцелуям — пойди, исчисли!..

А к поцелуям финал причисли,

И будет счастье в удобном смысле!..

Будет счастье, назло злу без берегов. "Ловите женщин, теряйте мысли", ведь мысль потерянная не потеряна навсегда. Она, символьная, как программа для умной машины, ушла плутать по своим лабиринтам, чтобы вернуться сторицей. И такая инородная ненародная хабанера — народный танец Испании.

"Я ненавижу орган, лиру и флейту, — будто православный монах, скажет Федерико Гарсиа Лорка. — Я люблю человеческий голос, одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесённый над гибельной землёю. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты"

Янтарная элегия

Вы помните прелестный уголок

Осенний парк в цвету янтарно-алом?

И мрамор урн, поставленных бокалом

На перекрёстке палевых дорог?

Вы помните студёное стекло

Зелёных струй форелевой речонки?

Вы помните комичные опёнки,

Под кедрами склонившими чело?

Вы помните над речкою шале,

Как я назвал трехкомнатную дачу,

Где плакал я от счастья и заплачу

Ещё не раз о ласке и тепле?

Вы помните… О да! Забыть нельзя

Того, что даже нечего и помнить…

Мне хочется Вас грёзами исполнить

И попроситься робко к Вам в друзья…

"Юноша! — Ворчал чудаковатый Креспель. — Считай меня сумасбродом, безумцем, — это я тебе прощаю, ибо оба мы заперты в одном и том же бедламе, и коли я возомнил себя богом-отцом, то ты потому лишь ставишь мне это в вину, что сам себя считаешь богом-сыном" (Гофман, "Советник Креспель").

Ничего не говоря…

Это было так недавно,

Но для сердца так давно…

О фиалке грезил запад,

Отразив её темно.

Ты пришла ко мне — как утро,

Как весенняя заря,

Безмятежно улыбаясь,

Ничего не говоря.

Речку сонную баюкал

Свет заботливой луны.

Где-то песня колыхалась,

Как далёкий плеск волны.

И смотрел я, зачарован,

Ничего не говоря,

Как скрывала ты смущенье

Флёром — синим, как моря.

О, молчанье нашей встречи,

Всё тобой озарено!

Так недавно это было,

А для сердца так давно!..

Игорь Северянин эстрадный поэт. Я вижу его трагическую руку, экстазно простёртую с подмостков. Однако сентенция говорит только о том, что стихи его можно читать с эстрады, как поют на ней песни, и ресторанная закуска не помешает действию. Его мысль настолько сиятельна, что даже пошлость кабаков не в состоянии приглушить её блеск. Северянин ослепляет; он подобен ребёнку, в детской радости своей не замечающего и не желающего замечать мирского порока:

Смерть оградит его от бездны

Убогой пошлости людской,

Куда с натугой бесполезной

От выси звёздной и мятежной

Его влечёт порок мирской.

Но в его святости не надо

Искать трагический венец:

Ему всегда заметно рады

И мизантропы с хмурым взглядом,

И меценаты без сердец.

(О. Б. Кустов. "Ребёнок")

И какое дело "читателю, неутомимому, как время" до того антуража, что окружает поэта — вина, кризантем, варьете, когда вдруг понимаешь, "Как мы подземны! Как мы надзвездны! Как мы бездонны! Как мы полны!". Разве что сибаритствовать; разве только что испробовать вслед за блистательным беззаконцем рубиновый вкус кларета и сердечные тайны поверить тайнам малаги.

Хабанера III

От грёз кларета — в глазах рубины,

Рубины страсти, фиалки нег.

В хрустальных вазах коралл рябины

И белопудрый и сладкий снег.

Струятся взоры… Лукавят серьги…

Кострят экстазы… Струнят глаза…

"Как он возможен, миражный берег…"

В бокал шепнула синьора Za.

О бездна тайны! О тайна бездны!

Забвенье глуби… Гамак волны…

Как мы подземны! Как мы надзвездны!

Как мы бездонны! Как мы полны!

Шуршат истомно муары влаги,

Вино сверкает, как стих поэм…

И закружились от чар малаги

Головки женщин и кризантем…

"Бывают люди, — говорили о советнике Креспеле, говорили об эстрадном дитя Северянине, — которых природа или немилосердный рок лишили покрова, под прикрытием коего мы, остальные смертные, неприметно для чужого глаза исходим в своих безумствах. Такие люди похожи на тонкокожих насекомых, чьи органы, переливаясь и трепеща у всех на виду, представляют их уродливыми, хотя в следующую минуту всё может снова вылиться в пристойную форму. Всё, что у нас остаётся мыслью, у Креспеля тотчас же преобразуется в действие. Горькую насмешку, каковую, надо полагать, постоянно таит на своих устах томящийся в нас дух, зажатый в тиски ничтожной земной суеты, Креспель являет нам воочию в сумасбродных своих кривляньях и ужимках. Но это громоотвод. Всё вздымающееся в нас из земли он возвращает земле — но божественную искру хранит свято; так что его внутреннее сознание вполне здраво, несмотря на все кажущиеся — даже бьющие в глаза — сумасбродства" (Гофман, "Советник Креспель").

Это было у моря

Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…

Королева играла — в башне замка — Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:

Королева просила перерезать гранат:

И дала половину, и пажа истомила,

И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа…

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

Человек экспериментирует. Четыре столетия прошло с тех пор, как он возомнил себя естествоиспытателем, как старый Креспель богом-отцом. Только чьё же естество мы испытываем и пытаем, какие скрипки разымаем на части, чтобы расколоть деку и сломать душку внутри? Не свои ли души? Мир принимает очертания огромного зоопарка — за тропинками границ, в клетках своих государств мы наблюдаем и экспериментируем: сбрасываем бомбы, выводим коварные вирусы, а потом ищем вакцины против них. За решётками малых и обширных вольеров, на позволительном удалении друг от друга, мы не изъявляем желания кого-либо видеть и слышать. Однажды мы уничтожим всех и вся ради всепланетного эксперимента.

Зоолог С.Р. Карпентер решает поместить 350 резус обезьян на остров Сантьяго (описание эксперимента приводит Колин Уилсон). В природных условиях обезьяны обыкновенно разделяются на социальные группы и защищают свой ареал от членов других групп. На борту корабля обезьянам, естественно, невозможно занять места обитания. Результат потрясающий. Мужья утрачивают способность защищать своих жен, а матери — интерес к своим детям. Обезьян приучают к новому режиму кормления, и они голодают; матери тем временем дерутся с собственными детьми за остатки пищи. Резко возрастает детская смертность. Но как только обезьяны попадают на остров, они снова разделяются на группы, и каждая группа выбирает себе место обитания. Мужья снова защищают своих жен, а матери оказываются способны на самопожертвование ради детей.

Каких только героев — матерей и детей — не наплодил XX век! Жанна д'Арк известна как Орлеанская Девственница. Но веку естествоиспытателей показалось мало героинь-девственниц и героев-мужчин. Ему захотелось разбрасывать прокламации руками матери и писать доносы руками ребёнка. Мужчины тем временем со знамёнами над головой и барабанным грохотом в голове воюют, чтобы жизнь была лучше."…Много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет". И этом пытании-испытании естества мужчины не помнят, когда любили женщин, а женщины не знают, зачем рожали детей.

Квинтэссенцией звучит сонет "гения тьмы": люди забыли, что такое любовь и та объявила им войну. Неужели следует уподобиться обезьянам на корабле, чтобы потом долго искать свой остров? Или зло, в самом деле, зло без берегов? "Как он возможен, миражный берег…" — в бокал шепнула синьора Za".