Идеальная пара - Майкл Корда

– Мне казалось, ты говорил, что Фелисия была несчастлива даже тогда?

– Ну, она была то счастлива, то нет, – сдержанно произнес Вейн. – Иногда ее трудно было понять, честное слово.

Брукс скосил глаза, издал пронзительный петушиный крик (это был его коронный номер) и затараторил без передышки один из своих знаменитых монологов, которые всегда заставляли публику хохотать до упаду, когда он произносил их со сцены.

– И ты считаешь это неприятностями? Тебе повезло, приятель, что ты не женат на дочери Лео Стоуна, некоронованного короля Голливуда, которая родилась не просто с серебряной ложкой во рту, а с ложкой для икры. Можешь себе представить, чтобы такой гониф,[11] как Лео, был твоим тестем! Наполеон из Калвер-Сити,[12] он руководит своей студией как Гитлер Германией, только у Лео всем заправляют евреи.

На лице Брукса играла шутовская улыбка, хотя внимательный человек мог бы заметить злобный блеск в его глазах. Всем было известно, что Лео Стоун недолюбливал Рэнди и считал его недостойным своей дочери.

– А такую тещу, как мать Натали? – продолжал кричать Брукс, на мгновение преображаясь в надменную миссис Стоун, которая была известна в кинематографических кругах своим снобизмом. – Представляешь, она обвинила Лео в попытке заставить ее совершить противоестественный акт в их первую брачную ночь? Да, истинная правда! А знаешь, что это было? Лео попросил ее, прежде чем лечь в постель, снять все драгоценности…

Брукс тараторил с такой скоростью, что казалось, он сейчас сломает себе язык. Но он мог продолжать так довольно долго, останавливаясь только чтобы дать зрителям посмеяться. Его речь была такой быстрой, что публика обычно, затаив дыхание, ждала, когда у него сорвется голос или он пропустит какое-нибудь слово, но такого никогда не случалось.

Он помедлил, дожидаясь, когда Вейн засмеется или по крайней мере спросит, что значит «гониф», но поскольку ничего не последовало, заговорил нормальным голосом.

– Слушай, Робби, приятель, мы ведь соседи. Мы с Натали любим вас. – Он снял солнечные очки и вытер глаза. Ему ничего не стоило заплакать, что было характерно для обитателей Беверли-Хиллз. – Я знаю, что тебе пришлось вынести, – сказал он. – Ты чувствуешь себя виноватым, верно?

Он не стал дожидаться ответа. По эту сторону Атлантики, как уже успел узнать Вейн, любили риторические вопросы. Здесь не было настоящей беседы, в английском понимании этого слова – люди говорили до тех пор, пока не выговорятся, не рассчитывая на ответ собеседника или какое-либо вмешательство с его стороны. Когда они умолкали, начинал говорить ты, а они в это время думали о чем-то своем. Вейн закрыл глаза, дожидаясь пока Брукс закончит анализировать его проблемы.

– В этом нет большого вреда, но до определенного предела. Вероятно, тебе не следовало сразу браться за «Ромео и Джульетту», пока Фелисия не отдохнула после съемок. А самая главная твоя ошибка в том, что ты связался с Марти Куиком. Тебе, конечно, надо было уделять Фелисии больше внимания, но ты же знаешь, как здесь обстоят дела: каждый занят лишь собственной карьерой. Знаешь, я когда-то изучал психоанализ и кое-что усвоил. Ты должен научиться прощать себя – это первый этап. А потом ты должен простить ее – это этап номер два.

На лице Брукса было написано воодушевление, как бывало всегда, когда он давал советы. Братские чувства, всепрощение, любовь были частью его роли.

– Хочешь совет? – продолжал он, не дожидаясь, пока Вейн согласится или откажется. – Что бы врачи ни говорили, поезжай к ней. Увидишь, тебе станет лучше. И черт возьми, кто знает? Может быть, ей тоже станет лучше.

Вейн задумался. Даже здесь, в этой скромной гримерной – гримерная Брукса напротив по коридору была гораздо шикарнее, – в нем было что-то королевское, как будто многие годы исполнения ролей королей и принцев придали ему, несмотря на молодость, величественность осанки. Дело было даже не в его внешности, потому что он был невысок ростом и худ, а его в общем-то обыкновенное лицо делали запоминающимся лишь его темно-синие глаза, цвета ляпис-лазури, с золотыми искорками.

– Вся проблема в том, – произнес он наконец, – что я не знаю, хочу ли я видеть ее. Понимаешь, это моя вина. Я вздохнул с облегчением, когда врач запретил мне приезжать. Я не уверен, что смогу спокойно встретиться с ней.

– В этом нет ничего страшного, Робби. Вполне понятно, что ты не хочешь видеть ее в каком-то чертовом «доме отдыха», или как там они его называют, в том ужасном состоянии, в котором она сейчас находится. И нечего стыдиться.

– Я стыжусь не этого. Рэнди, играть «Ромео и Джульетту» было моей идеей. Я вложил в постановку все наши сбережения. Все выглядело так заманчиво – донести Шекспира до масс, проехать с постановкой по стране так, как это сделал в девятнадцатом веке Бут…[13]

Его зубы обнажились в гримасе, которую можно было бы принять за улыбку, но он не улыбался.

– Но массы однозначно показали нам, куда мы могли бы засунуть своего Шекспира! – Зубы Вейна были не такими ровными и белыми, как у Брукса. Его отказ надеть на зубы коронки создал проблемы с крупными планами во время съемок его фильма, который выдвигался на «Оскара». Вейн жаловался, что Си Кригер, продюсер, не видит разницы между актерской игрой и лечением зубов. В отместку Кригер начал жаловаться, что он не понимает английский акцент Вейна, и заставлял его вновь и вновь повторять каждый дубль. Вероятно, этот неприятный опыт, помимо всего прочего, толкнул Вейна на то, чтобы ставить «Ромео и Джульетту» на собственные деньги – и деньги Фелисии.

– Ну, сама идея была неплохой, – сказал Брукс. – Просто тебе не повезло, вот и все. И ты выбрал скверного компаньона. Гитлер и то был бы лучше, чем Марти Куик.

Вейн, кажется, не слышал его.

– А я лучше других должен был знать, как устала Лисия. Она такая хрупкая, ты же знаешь. – Он помолчал. – Нежная, – добавил он, как будто решил, что Брукс его не понял.

Прожив в Соединенных Штатах уже почти восемнадцать месяцев, Вейн по-прежнему говорил очень медленно, тщательно выговаривая слова, как будто боялся, что у местных жителей могут быть проблемы с пониманием языка их исконной родины, когда на нем говорят правильно. Эта привычка выработалась частично в результате шести месяцев позиционной войны с Си Кригером, который однажды кричал на него перед всей съемочной группой:

– К чертям этот королевский английский! Это Метро,[14] а не Виндзорский дворец! Здесь решаю я, на каком английском надо говорить!

– Фелисия всегда жила на нервах, – продолжал Вейн. – Я должен был понять, как ее утомили эта большая роль и такой шумный успех. Она явно была не в состоянии ездить по стране. И роль Джульетты довольно сложная.