Седьмое небо - Гурам Панджикидзе

— А вино какое прикажете подать? — уже подобострастно рассыпался официант.

— Как тебя зовут?

— Габриэль…

— Вот что, Габриэль, принеси пока две бутылки «Гурджаани», но смотри, чтобы вино было холодным.

— Слушаюсь, — и он ушел.

— Знаешь, я очень обрадовался, когда узнал, что ты выбрал металлургический. Вместе будем учиться, вместе будем работать. Очень хорошо… — Вдруг Леван с кем-то поздоровался за соседним столом и вскочил: — На минуту оставляю тебя, не скучай!

Леван отошел. Я следил за ним. Неподалеку какие-то пожилые люди соединили два стола. Их было восемь человек. У меня в то время была дурацкая привычка все считать. Я не мог объяснить, почему и зачем я это делал. И тогда я, помню, сосчитал их. Еще я сосчитал, сколько было в ресторане столов, а в оркестре музыкантов. Я помню все, как будто это было вчера. В зале висели три люстры и на каждой горело по тридцать лампочек, но это я, кажется, сосчитал в другой раз.

Итак, я стал разглядывать этих восьмерых. Особенно выделялся один толстяк, одетый в просторный белый китель. Он обнял Левана и что-то рассказывал о нем своим товарищам. Все остальные, улыбаясь, глядели на него. Потом этот жирный человек предложил Левану стакан вина. Хидашели поднял стакан и произнес довольно длинный тост, стоя при этом навытяжку, как по команде «смирно».

Я ничего не мог расслышать из того, что он говорил. Было очень шумно. Время от времени они все смеялись и кивали головами.

Толстяк похлопывал Левана по спине и все повторял своим собеседникам что-то вроде: «Вот видите, я же вам говорил, что это за парень!» Леван выпил до дна. Кто-то протянул ему шашлык. Он поблагодарил и попытался уйти. Но толстяк пододвинул стул и настоятельно потянул его за рукав. Тогда Леван показал на меня, и толстяк посмотрел в мою сторону. Я отвернулся, зная, что они могут сказать Левану: «Приведи своего товарища», а мне совсем не хотелось идти к этим людям.

Официант принес закуску, и я уже начал подсчитывать, сколько может стоить угощение. Тогда мой бюджет состоял из денег на транспорт и кино, а стоимость этого ужина представлялась мне астрономической цифрой. Мне даже казалось невероятным — столько платить за еду…

— Извини, ради бога, что так долго заставил тебя ждать. Разговор получился длинный.

— Кто они такие? — спросил я.

— Знакомые… Бери осетрину.

Леван разлил вино.

— За наше здоровье, — сказал он.

— За наше здоровье! — повторил я.

После четвертого бокала я, непривычный к вину, развеселился, мне стало приятно сидеть в ресторане. И смелость откуда-то появилась. Я расправил плечи, оглядел зал. Почему-то мне очень хотелось увидеть кого-нибудь из знакомых, хотелось, чтобы и меня заметили и поняли, что я уже не мальчик и могу запросто ходить по ресторанам.

— А на какое, отделение ты подал документы? — вдруг неожиданно спросил Леван.

В этот момент я и думать забыл о делах.

— На металлургию стали. Мартеновский цех меня привлекает больше всего, — чистосердечно признался я.

— Правильно решил, — согласился Леван, — я тоже выбрал сталь. Настоящая работа — это домна и мартен. Прокатки я не считаю металлургией. Лучше поступить на механический, чем стать прокатчиком.

— Я не думал, что ты выберешь инженерный, и тем более металлургический, — сказал я Левану.

— А почему, собственно, не думал? — Он снова наполнил бокалы.

— Тебя, по-моему, больше увлекают научные проблемы. Я думал, ты займешься теорией.

— А кто тебе сказал, что меня это не интересует?

— Тогда надо было идти на другой факультет, хотя бы на физтех.

Леван так засмеялся, будто сказал: «Какой ты наивный», — и достал сигарету. Долго, не спеша, разминал ее и о чем-то думал, потом зажег спичку, закурил, но не тушил, а долго смотрел на огонек, пока не обжег пальцы. Потом вдруг резко повернулся в мою сторону.

— На другой факультет, — повторил он, — а ты знаешь, какое положение на других факультетах? Там полно народу, доценты работают на полставки. Вот и виляй всю свою молодость хвостом перед старшими. Без этого ничего не достигнешь. А тебе хорошо известен мой характер: не могу и не хочу ждать милостыни. Самое паршивое, когда чувствуешь, что ты на десять голов выше своего начальника, который руководит тобой только потому, что родился раньше тебя. Вот хотя бы те люди, с которыми я сейчас разговаривал. Да, все они достаточно известны, на хороших должностях. А о чем они говорят, к чему стремятся? Идеалы, литература, искусство — все это за рамками их интересов и понимания. Если ты станешь говорить о чем-нибудь возвышенном, они будут смеяться над тобой. По способностям, по интеллекту они ниже тебя, но родились раньше, успели кое-что сделать, и потому они начальники, а ты изволь пляши под их дудку. Пройдут годы, переменятся роли, будет стыдно вспоминать об этом времени. После окончания я ни за что не останусь в институте… Попробуй прояви себя там — вылетишь как пробка от шампанского.

— Но не все же такие! Есть ведь настоящие, большие ученые…

— Есть, конечно, есть, но не с ними, к сожалению, придется тебе иметь дело.

— Тогда почему ты не выбрал специальность своего отца?

— Ты серьезно? — удивился Леван. — Неужели ты думаешь, что я дам кому-нибудь повод сказать, что мне проложил дорогу в науку мой отец профессор? Ты, видно, плохо меня знаешь!

Леван выпил, забыв произнести тост, Я понял, что обидел его, и тоже с досады выпил до дна. А потом мы наполнили наши бокалы снова. Мне хотелось загладить свою бестактность, но я не знал как.

Леван выручил меня, заговорил сам.

— Если бы я не верил в себя, не стал бы хорохориться… Металлургический факультет просто создан для меня. В Грузии и двух приличных ученых в этой области не сыщешь. Если у человека голова на плечах, он быстро покажет, на что способен.

— А ты любишь специальность металлурга?

Он засмеялся и некоторое время молчал, а потом прищурился и ответил:

— Обычно любовь сопутствует победе. Ты думаешь, я не люблю музыку? Я не так уж плохо играю, но профессионалом пианистом никогда и не собирался становиться. Это было бы глупо. Тем не менее рояль доставляет мне большое удовольствие. Я ведь учился уже в девятом классе музыкальной школы. Еще год, и я бы ее кончил. Но когда человек учится музыке только ради своего удовольствия, то и девяти лет вполне достаточно. Я бросил ее, потому что мне не до удовольствий. Вместо музыки начал изучать второй иностранный язык. Когда человек задумал что-то большое, он должен отказаться от удовольствий и от любви тоже.

Леван смотрел на меня в упор. Я видел его разгоревшиеся глаза. Потом он постепенно пришел в себя.

— Оставим этот разговор. Да здравствует наша профессия!

Он чокнулся со мной. Я выпил молча. Меня удивила его откровенность. Голова шла кругом и от вина, и от неожиданных слов. Наверное, я был обыкновенным парнем, раз не думал о таких вещах. Возможно, Леван прав. Не знаю, тогда мне было не до анализа… Одно я понимал: что бы он ни говорил, парень он настоящий. Хотя иногда и выкидывал такие фортели, что я уж начинал сомневаться в его честности.

Помню, на уроке алгебры он говорил учителю:

— Вчера я так мучился над этой задачей и никак не мог ее решить. — Наши бездельники смотрели на него, открыв рты: они не выполняли домашних заданий, а он решал что-то сверх заданного, это было выше их понимания.

— А ну-ка выходи! — говорил учитель.

Хидашели выходил к доске и с блеском решал трудную задачу. И я в таких случаях не сомневался, что она была решена дома.

Мне и сейчас непонятно, зачем Леван это делал. Он и без того считался первым.

А вот теперь он не хотел идти по стопам отца только потому, что кто-то когда-то может сказать, будто Хидашели протежировали. Постепенно я убеждался, что не знаю этого парня.

Леван заказал еще две бутылки вина.

— Хватит и одной, — попытался я его остановить.

— Что нам терять, выпьем!

— Ну как хочешь.

Я уже был здорово пьян, а Леван казался совсем свежим. Теперь он молчал. Кто знает, может быть, жалел о том, что разоткровенничался. Мне почему-то стало жаль его, его энергии, его способностей.

Мы шесть лет учились вместе и дружили, но в тот день он впервые говорил со мной открыто.

На эстраде оркестр играл какую-то ерунду. Старательно вопила сильно располневшая, немолодая тетка, жилы на ее шее тяжело набухали, когда она брала высокие ноты. На пышной груди в несколько рядов висели бусы. А напудрена она была так густо, что мне казалось, я чувствую запах пудры. Она почему-то все время смотрела в нашу сторону.

Мне очень захотелось подойти к ней и дунуть. Я представил себе, как пудра облаками взовьется вокруг.

Перед самой эстрадой сидели трое мужчин. Они, видно, были из деревни. Разинув рты, глядели на певицу, подталкивая друг друга под столом, гляди-ка, мол, что за женщина, и заказывали одну песню за другой. Но, по-моему, их больше интересовало ее декольте, чем пение.