Три жизни Юрия Байды - Иван Арсентьев

— Постой! — воскликнула Васса. — Ты хочешь сформировать собственный отряд?

— Не собственный, а партизанский! Мы его сформируем, мы еще такую войну поднимем! Поэтому, необходимо встретиться и поговорить с нужными людьми в райцентре. Четверг — самый подходящий день, будет престольный праздник апостолов Петра и Павла, люди потянутся из сел на богослужение, можно легче затеряться в толпе.

— Святые Петр и Павел не помогут, когда тебя схватит гестапо. Не ходи, прошу тебя. Это ж нарушение приказа! — воскликнула Васса, выставляя последний, самый веский довод. — Если бы я знала, что ты будешь так себя вести, ни за что не осталась бы с тобой! Да!

Юрась только усмехнулся.

…После ненастных дней установилась ясная погода. Ночью Юрась с Кабаницыным отправились по своим делам, а угрюмый партизан Клим Макуха, переправивший их на дощанике, вернулся обратно. Утром к нему подошла Васса, по-деревенски повязанная платочком, в руке — корзинка. Сказала:

— Перевезите меня, Клим, на ту сторону, нужно набрать грибов, а то все каша да консервы…

Макуха поковырял шестом в кочке, буркнул:

— Нельзя, старшой заругается.

— Старшой сам велел нажарить боровичков к его возвращению. Он забыл сказать вам, очень спешил, — соврала Васса.

Макуха проглотил слюну, видимо, вспомнил вкус жареных боровичков, заколебался. «А может, и правда велел? Кто их знает! Муж и жена — одна сатана».

— Ну, пожалуйста, скорей! — попросила Васса, залезая в дощаник.

— Эхма! — вздохнул Макуха, встав на корму, оттолкнулся шестом и повел лодку через такие зеленые дебри, что Васса удивлялась, как он находит дорогу обратно, да еще в черной тьме ночи.

…Юрась с Кабаницыным возвратились поздно. Прогалы меж деревьев заволокло чернотой. Юрась ребром ладони надавил себе на горло, прокричал три раза, подражая голосу выпи, — это был сигнал, которым вызывали Макуху. Ему ответили тут же, и Клим Макуха вышел из кустов.

— Давно переправился? — спросил Юрась.

— Утром.

— Зачем?

— Ожидаю твою супругу.

— Супру-у-угу?! — приглушенно воскликнул Юрась.

— Пошла утром за грибами, сказала — по вашему велению, а потом сунула записку и умотала. Вот, — протянул Макуха клочок бумаги.

Юрась взял его, чувствуя, как все в нем холодеет. Он лег на землю, завернул на голову пиджак, прикрывая им луч фонарика, прочел и застонал.

Васса писала, что идет в райцентр по адресу, оставленному отцом, чтобы договориться о встрече Юрася с представителем подполья где-либо вне села. Так будет, она считала, благоразумней, чем если бы отправился Юрась в день престольного праздника. О ней беспокоиться не нужно, она «приехала из города с мешочком соли, выменять на нее продуктов». Документы в порядке, пусть Юрась не сердится за самовольство, она думает о деле. Завтра к полуночи на опушке леса, где дорога сворачивает на Рачихину Буду, ее можно будет встретить.

Юрась встал, свирепо посмотрел на Макуху, процедил вне себя от гнева:

— За нарушение приказа судят! Но я без суда дам тебе по уху так, что душа из тебя вон! Ты самовольно переправил женщину и к тому ж не задержал ее, когда она вручала тебе записку. Почему?

— Она сунула и убежала, а я уже отбегался… — угрюмо ответил нарушитель, дотрагиваясь до своей несгибающейся ноги.

Отчаянье охватило Юрася. Он пошел, спотыкаясь о валежник. Вдруг вернулся, сказал Кабаницыну, чтоб отправлялся с Макухой на остров, а он пойдет встречать Вассу.

— Брось чудить! — проворчал Кабаницын. — До ее возвращения — сутки.

Но Юрась — ни в какую! Он и не помнил, как вышел из лесного мрака, как с рассветом оказался на опушке возле дороги, указанной в записке. Две ночи без сна, на ногах вымотали его окончательно.

Он присел под кустом черемухи и долго смотрел вдоль уходящей на юг, задернутой низовым туманом пустынной дороги, по которой уже давно не ездили. Ветер едва шевелил листья, трава, озаренная лучами солнца, искрилась росой. Родная земля, до чего ж унылой казалась она ему сейчас!

Вот уже разлилось повсюду утро, туман осел, вдали показался покатый песчаный горб, за ним — дымчато-синие островки перелесков. Кругом спокойно, Юрась положил на колени автомат и задремал, но ненадолго: тревога, которую он носил в себе постоянно, напоминала ему о том, в какой обстановке он находится. Открыл глаза и вздрогнул: среди кустов лещины ему померещилась зловещая рожа Тихона Латки. Встряхнулся, провел ладонью по глазам. Над землей сиял день, солнце припекало макушку, и в голове мутилось. Он внезапно вспомнил о мученической смерти Агнии, повешенной оккупантами в райцентре, и застонал:

— Ох, Васса… Васса!..

Вскочил, принялся ходить меж деревьев туда-сюда, словно заведенный. Ходил, потеряв счет времени, пока не взошла луна и не поднялась высоко в небо, освещая тропку, которую он выбил ногами за день. Лес стоял, еще дыша духотой, поблескивали в росе листья черемухи. Стрелки часов показывали одиннадцать, когда появилась Васса. Она с корзинкой в руке шагала и часто оглядывалась. Видно, муторно ей было на безлюдье. Юрась, изболевшийся душой от переживаний и беспокойства, увидел ее и выметнулся на дорогу. Встал посередине и смотрел не мигая на приближавшуюся Вассу. И она, так же не мигая, смотрела на него. Они как бы молча разговаривали: спрашивали, укоряли и отвечали друг другу.

Не отводя взгляда, Васса прижалась к Юрасю, руками обвила его шею, виновато прошептала:

— Я знаю: непослушных жен наказывают…

Ничего хорошего для Юрася она не принесла, вести были неутешительны. На явочной квартире руководителя подпольной организации ее приходу удивились, строго отчитали и запретили являться впредь без крайней нужды. К предложению создать новый действующий партизанский отряд отнеслись отрицательно и подчеркнули, что у Байды задачи другие и пусть он их по мере сил выполняет до возвращения Коржевского. На вопрос Вассы, почему на место встречи ни разу не пришел связной, ответили, что так надо, и предупредили, чтобы Юрась, соблюдая осторожность, явился послезавтра на место, указанное Вассе, и забрал в лес нескольких бывших военнопленных, бежавших из лагеря. Они проверены. Другие указания будут даны ему лично при встрече с представителем подпольной организации.

Юрась, не найдя поддержки в райцентре, не успокоился. Бывшие военнопленные — это кадровые солдаты, с оккупантами у них свои счеты. Они станут ядром, ядро обрастет и будет настоящий отряд. У многих так и начиналось.

Прошли сутки. Наступивший день не отличался от предыдущих. Пекло солнце, над болотом висела ржавая марь, от гнилой воды исходил дурманящий пар. Уже с утра голова делалась тяжелой — в безветрие всегда так. Булькнет, точно вздохнет, трясина, прокричит в осоке кулик, и опять покой, нарушаемый лишь всплесками воды и пыхтеньем невидимого за ивняком Кабаницына: он в тине шарит раков и кого-то тихо поругивает.