Дороги и судьбы - Наталия Ильина

Иду с ней рядом по тогда еще не мощенным голицынским улицам (она опирается на мою руку) и все украдкой поглядываю на ее знаменитый горбоносый профиль. Профиль не изменился.

Молчит. За ее молчанием напряженности не ощущалось, она умела молчать. Но я-то не умела. Казалось, надо непременно говорить о чем-то, о чем? Не о том же, что я с детства знаю ее стихи, все знают с детства, это она тысячи раз слышала, это ей неинтересно. Но что интересно?

Дошли до ближнего лесочка, Анна Андреевна села на пенек, отдыхая; я стояла. И уж не помню, от чего я оттолкнулась, чтобы начать рассказывать о Катерине Ивановне Корнаковой. Корнакову в Москве помнили, любили, о том, как сложилась ее жизнь за рубежом, тогда почти никто не знал, знала я, и мой рассказ неизменно слушался с вниманием. Тем летом в Голицыне я писала первую книгу "Возвращения" - эмигранты, их судьбы, их тоска и стремление на родину было любимой {321} моей темой, этим я была переполнена и убеждена, что это интересно всем.

И, конечно, сознательно или подсознательно, мне хотелось заинтересовать Анну Андреевну своим рассказом, своей особой. Все эти дни я видела ее лицо замкнутым, суровым, иногда отдаленно любезным и жаждала увидеть его другим - размороженным. Но операция не удавалась. Лицо Ахматовой замкнуто по-прежнему, и я не понимаю выражения устремленных на меня серо-зеленых глаз. Ясно одно: теплого и ободряющего внимания нет в этом взгляде, контакта не возникает, и произносимые мною слова с каждым мгновением становятся все бесцветнее, все скучнее... "И вот она начала пить..." - пробормотала я, комкая повествование, в отчаянье от того, что вообще его затеяла...

Ахматова шевельнулась, протянула руку, показывая, что надо помочь ей встать, и я помогла, и мы снова двинулись в путь. Я молчала до самого дома, если не считать фраз: "Осторожно, тут лужа" и "Вы не устали?".

За ужином, как всегда, Анна Андреевна сидела прямо, молча, наклоном головы благодаря тех, кто передавал ей тарелку или хлеб, и, кончив еду раньше других, удалилась в свою комнату. За столом сразу наступило оживление, послышались голоса, смех... Внезапно она вновь возникла в проеме двери и, сделав мне знак рукой и глазами, снова исчезла. Должна ли я понять это так, что она приглашает меня к себе? Робея, постучалась в дверь ее комнаты, услыхала: "Войдите". Анна Андреевна сидела на диване, указала мне место рядом, подвинула пепельницу.

Сама она, как я позже узнала, бросила курить после инфаркта, а когда-то курила много, курильщиков понимала и не только никогда не запрещала курить в своем присутствии, напротив - приглашала. "Куренье - это цепь унижений!" - ее слова. От этой цепи унижений Ахматова сразу, с порога, стремилась избавить человека курящего.

Она была другая, чем за столом, чем на прогулке... Она была любезной хозяйкой, заботившейся об удобствах гостьи. "Курите, курите, спички у вас есть?" Я не хотела курить, я перед тем как войти, погасила сигарету, но покорно чиркнула спичкой... Не помню, с чего начался наш разговор, кажется, с английских детективных романов. Уж об этом я могла бы поговорить, я их сотни {322} прочитала, этих романов. Но воли себе не давала, взвешивала каждое слово... В какой-то связи было затем упомянуто имя Цветаевой, и Анна Андреевна сказала: "Она умерла сегодня". Значит, то было 31 августа. И еще одна фраза Ахматовой запомнилась. Она расспрашивала меня о моей жизни (в глазах любезное внимание), и я сообщила, что вот-де в прошлом году окончила Литературный институт, попасть туда было нелегко и вряд ли бы я попала, если б не помог... Тут я назвала имя Симонова, и Анна Андреевна сказала: "Рада за него".

Нина Антоновна Ольшевская из Москвы не возвращалась, и вместо нее я стала каждый день гулять с Анной Андреевной. Тем летом ей исполнилось шестьдесят пять лет. Она ходила медленно и, начиная задыхаться, останавливалась. Без провожатого, без руки, на которую можно опереться, Ахматова, видимо, ходить не могла... Мы ходили, сидели на голицынских скамейках, на лесных пнях, мало говорили, много молчали, и я не знаю, о чем думала она, когда молчала, я же думала только о ней. В голову постоянно приходили ее стихи, я и не подозревала, что столько их помню наизусть."

Сентябрь. Красные, желтые, оранжевые пятна среди зелени... "Осень ранняя развесила флаги желтые на вязах..." Глядя на лицо Ахматовой, замкнутое, строгое, я вспоминала: "Так много камней брошено в меня, что ни один из них уже не страшен..." И еще: "Во мне печаль, которой царь Давид по-царски одарил тысячелетия..."

Ее жизнь была мне известна лишь в самых общих чертах. Единственный сын - Лев Николаевич Гумилев - в заключении. После доклада Жданова и постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград" Ахматова была исключена из Союза писателей... Мне хотелось знать все подробнее, но я никогда не осмеливалась задать ей вопрос, а она ни слова о себе не говорила. Лишь однажды, уже не помню в какой связи Анна Андреевна сказала: "Стихотворение "Клевета" Сталин принял на свой счет, он все принимал на свой счет! А ведь это стихи двадцать второго года, когда я и слыхом о нем не слыхивала!"

Она говорила, а лицо ее утратило свою спокойную величавость. Рот кривился насмешливо, ноздри раздувались, глаза - как писали в старых романах - метали молнии. И в самом деле: метали молнии. Я еще не знала тогда, как часто мне предстоит видеть это лицо, вот {323} так же искажавшееся гневом при упоминании имени Сталина...

Однажды, сидя рядом с Анной Андреевной на какой-то уличной скамейке, я стала ей рассказывать о писателях, живших в Доме творчества до ее приезда. Слушали меня благосклонно, и, осмелев, я одного писателя изобразила: как он кланяется, как закуривает... Внезапно глаза моей слушательницы блеснули, лицо сморщилось, осветилось, стало домашне-добрым,- она засмеялась, и видела я это первый раз.

Наступил день ее отъезда. Не надо ли помочь уложиться? Мне ответили: "Надо". И вот она сидит на диване, а я укладываю ее бедные вещи в бедный чемодан. Тут вошла Серафима Ивановна и, прижимая к груди букет, произнесла прощальную речь. Благодарила Ахматову за приезд, просила посетить голицынский дом зимой: "У нас зимой камин топится!" Речь была нескладная, взволнованная, а с последней фразы Серафима Ивановна и слезть не могла, беспомощно несколько раз повторив: "Приезжайте! У нас камин!" Я жалела запутавшуюся Серафиму Ивановну, я бы тоже запуталась под этим строгим взглядом! Анна Андреевна затем произносит: "Благодарю вас!" - и раскрасневшаяся Серафима Ивановна, неловко сунув букет на стол, как-то боком покидает комнату. Обратившись ко мне, Ахматова замечает: "Очень мило!" А я закрываю чемодан - дешевый, черный, потрепанный. Закрылся он легко, там всего очень мало. Королевские манеры, и этот чемодан, и вещи в чемодане!

И вот она усажена в голицынский пикап (букет в руки, вещи сзади), и шофер Юра завел мотор, и машина исчезла, и провожающие разошлись, а я вернулась в свою комнату, к машинке, к оставленной работе. Работалось плохо. Все я вспоминала Ахматову, ее лицо, ее слова и ту, давнюю свою шанхайскую статью вспоминала...

На место Анны Андреевны уже кто-то приехал, за вечерним табльдотом было очень оживленно, и мне еще недавно нравилась новая среда, в которую я попала, разговоры нравились, шутки нравились, а тут все стало казаться пустой болтовней... Ликующие. Праздно болтающие. Было одиноко и грустно.

Четыре года спустя я услыхала от Ахматовой врезавшиеся мне в память слова: "ПОЭТ ВСЕГДА ПРАВ". Не эту ли правоту поэта я ощутила тогда? {324}

В декабре того же года (я уже жила в Москве) мне позвонил Виктор Ефимович Ардов. Ахматова здесь, приехала делегатом на Второй съезд писателей, живет в гостинице, но в данный момент находится у Ардовых и выражает желание меня видеть. Мне было подробно рассказано, куда идти от метро "Новокузнецкая", куда повернуть, войдя во двор: направо под арку, налево в подъезд.

И вот я в квартире Ардовых. Передняя образует угол, внутри угла шестиметровая комната, в которой обычно жила, приезжая в Москву, Ахматова. Сколько раз мне предстояло бывать в этом крошечном, с высоким потолком, похожем на шкаф помещении! Прямо из передней дверь в общую проходную комнату, там большой стол и у стены диван с высокой прямой спинкой. Посторонних в тот вечер, кроме меня, никого не было, а народу много: Алеша Баталов (сын Нины Антоновны от первого брака) с женой Ирочкой, сыновья Ардовых Миша и Боря, сам Ардов, Нина Антоновна, Анна Андреевна... Меня сразу включили в обсуждение цвета и фасона нового платья Анны Андреевны (только что кончилась примерка, происходившая в кабинете Ардова), потом вовлекли еще в какой-то разговор, было весело, непринужденно, пили чай... Ардов обращался с Анной Андреевной бесцеремонно, называя ее "мама" (с грузинским акцентом) и "мадам Цигельперчик" (с еврейским акцентом)... Нина Антоновна спрашивала с грубоватой заботливостью: "Лекарство опять не приняли?" Отодвигала масло: "Хватит, вам больше нельзя". Мальчики были весело-почтительны. Анна Андреевна была совершенно другой, чем в Голицыне, смеялась на шутки Ардова, и чувствовалось, что она привязана к Нине Антоновне и к мальчикам и что в этом доме ей хорошо.