Революция и семья Романовых - Генрих Иоффе

На другой день бюро печати при ВЦИК распространило сообщение о расстреле 16 июля в Екатеринбурге Николая Романова[765] (в полном соответствии с тем, как это было передано в Москву членами президиума Уралоблсовета в процитированном выше разговоре по прямому проводу).

20 июля Я. М. Свердлов в разговоре с Екатеринбургом по прямому проводу сообщил о постановлении Президиума ВЦИК, признавшем решение о расстреле Николая Романова правильным, и ответил согласием на просьбу уральцев санкционировать переданный ими текст извещения. 21 июля он был опубликован в Екатеринбурге…

По свидетельству многих современников (в том числе и из враждебной Советской власти среды), известие о казни бывшего царя прошло малозамеченным[766]. Пламя гражданской войны и интервенции летом 1918 г. разгорелось все сильнее, и Романовы были лишь горсткой среди тысяч и тысяч их жертв. Но то, что тогда об их трагическом конце была сказана не вся суровая правда (как писал первый советский историк Екатеринбургских событий П. Быков, расстреляв Романовых «на свой страх и риск», уральцы «пытались отнести на второй план расстрел семьи…»[767]), впоследствии обернулось многочисленными антисоветскими спекуляциями, возникновением и циркулированием мифов и легенд.

Ни для одного поколения российских революционеров, даже для тех, кто исповедовал террор, смерть, казнь царя и его преемников никогда не были жестокой самоцелью, воплощением суровой классовой мести. Никто не жаждал крови… Так складывались политические условия борьбы с самодержавием, что на пути к освобождению они практически не оставляли места для мирных средств. В конце концов, степень суровости революции определяется тем, сколько ее было «вложено» в угнетенные массы «верхами» за время их господства, за время безжалостного подавления народа. Так было в английской революции, казнившей Карла I; так было во французской революции, обезглавившей Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Так произошло и в Октябре.

Но, по словам великого революционера Герцена, «какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, и если иногда следует перешагнуть их, то без кровожадного глумления, а с печальным трепетным чувством страшного долга и трагической необходимости…»[768]

Послесловие

В середине августа 1918 г. в Екатеринбурге (белые захватили его 25 июля) было сформировано так называемое Временное областное правительство Урала. В него вошли кадеты, энесы, эсеры, меньшевики и «беспартийные», но ведущую роль играли кадеты[769]. Самостоятельность этого правительства с самого начала являлась проблематичной. За него шла борьба между двумя значительно более «сильными» правительствами: Комитетом членов Учредительного собрания (Комуч) с центром в Самаре и Временным Сибирским правительством с центром в Омске. Поскольку с середины августа военное положение Комуча значительно ухудшилось (пик побед его «Народной армии» уже прошел), политические шансы Временного Сибирского правительства возрастали, и Уральское правительство оказалось в его орбите.

Первым белогвардейским следователем, начавшим расследование дела о Романовых, был М. А. Наметкин. Очень скоро его сменил Н. А. Сергеев, но в феврале 1919 г. и он был отстранен от должности. «Верховный правитель» передал наблюдение за ходом следствия черносотенцу генералу М. К. Дидерихсу, а само «следственное производство» вручил следователю по особо важным делам Н. А. Соколову. Почему был устранен Сергеев? В основе этого решения лежали, прежде всего, политические причины. Сергеев был назначен еще летом 1918 г., при Уральском областном и Временном Сибирском правительствах, в конце сентября 1918 г. смененных «всероссийской» Директорией. Но все они в глазах Колчака и его окружения были заражены «эсерством», что не могло, как они считали, не сказываться на ходе и характере следствия. Главное, что, по мнению колчаковцев, должно было раскрыть и показать следствие, – это существование некоей «московской директивы», в соответствии с которой все Романовы и были расстреляны на Урале. С наличием такой «директивы» белогвардейские генералы и политики связывали расчеты на развертывание широкомасштабной пропагандистской кампании, которая, с одной стороны, должна была надеть на последних Романовых «мученический венец», а с другой – идеологически очернить большевизм. Но Сергеев не мог доказать наличие «московской директивы» и по всей совокупности имевшихся у него данных вообще не склонен был верить в ее существование. Его судьба (как и судьба Наметкина) оказалась трагической. По некоторым сведениям, оба они были убиты «при неизвестных обстоятельствах».

Новый следователь, Н. Соколов, с маниакальной одержимостью принялся за розыск «московской директивы»; она стала его «идеей фикс» на многие годы, до конца жизни в эмиграции.

Розыск, который он вел под наблюдением генерала Дидерихса, сопровождался массовыми арестами и убийствами. «Причастных» к делу Романовых разыскивали повсюду: на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Строго засекречивали следственные материалы, просеивали сведения, могущие попасть в газеты, чтобы не «спугнуть» и не дать возможность скрыться тем, кого еще можно было привлечь к следствию. Колчаковские агенты старались разыскивать причастных к «дому особого назначения» даже на советской территории.

Но уже тогда в белогвардейской среде родилась версия, которой была суждена долгая жизнь. Если официальным белогвардейским кругам по идеологическим соображениям необходима была «мученическая смерть» Романовых, то черносотенно-монархической среде по тем же соображениям была нужна легенда об их «чудесном спасении». Именно в «Колчакии» впервые возникло самозванство. Осенью 1919 г. в Кош-Агаче (близ Бийска) некий почтовый чиновник А. Пуцато объявил себя «цесаревичем Алексеем Романовым». 16 октября он послал об этом телеграмму самому Колчаку, в которой сообщал, что два года тому назад бежал из Тобольска, жил в Кош-Агаче, скрывался под чужим именем, но теперь о нем узнали большевики и готовятся его убить. «Цесаревич» умолял «верховного правителя» спасти его. На телеграмме имеется резолюция колчаковского министра внутренних дел В. Пепеляева: «Начинается! Но выяснить, кто этот несчастный и кто вокруг него».

Для выяснения Пуцато перевезли в Бийск, поместили в лучшую гостиницу, поставили охрану. К гостинице потянулись верноподданные с подношениями и просьбами «не оставить их своими милостями». Местный миллионер Астев заказал в честь «наследника» пышный обед. Контрразведка довольно быстро установила личность «наследника престола»; тем не менее, как следует из резолюции на одном из сообщений из Бийска, «верховный правитель повелел доставить самозванца в Омск». Все это могло произойти только в атмосфере монархического ажиотажа, вызванного расследованием Соколова, которое затягивалось. Соколову не удавалось обнаружить места захоронения Романовых под Екатеринбургом, в районе Верх-Исетского завода.

…Разгром колчаковщины не положил конец следствию, проводимому Соколовым. Он ушел на Восток с разбитыми колчаковскими войсками и вместе с частью их оказался в забайкальской «сатрапии» атамана Семенова. Здесь на него смотрели мрачно. Черносотенцам из семеновского окружения хотелось, чтобы Романовы «спаслись», и они обвиняли Соколова в сознательном сокрытии этого факта. Если Наметкин и Сергеев были, вероятно, убиты колчаковцами, то Соколов едва не оказался жертвой семеновцев. Ему помог французский генерал М. Жанен, который командовал интервенционистскими войсками в Сибири: с его помощью Соколов сумел перебраться в Харбин, а затем в Европу. Но здесь политические интересы еще больше довлели над следствием по делу Ипатьевского «дома особого назначения». Те эмигрантские круги (главным образом кадетские), которые когда-то были связаны с думской оппозицией и Временным правительством, а значит, так или иначе с отречением царя, арестом Романовых, их ссылкой в Тобольск, весьма сдержанно относились к следствию. Бывший кадетский лидер П. Н. Милюков в 1921 г. вообще отмежевался от «белого дела», признал продолжение его бесперспективным и разработал «новую тактику» борьбы с Советской властью: борьбы «изнутри» в блоке с эсерами и меньшевиками. Раздувание монархических чувств не вписывалось в эту новую политическую схему.

«Работа» Соколова во Франции соответствовала теперь лишь политическим планам эмигрантов-монархистов. В мае 1921 г. на так называемом «Рейхенгальском съезде» (Германия) они избрали Высший монархический совет, политическое лицо которого легко представить, если сказать, что во главе совета стоял один из бывших черносотенных лидеров – Марков-2-й. Но и среди монархистов не было единства. Вскоре началась борьба между сторонниками великого князя Николая Николаевича («николаевцы») и сторонниками великого князя Кирилла Владимировича («кирилловцы»), который в 1922 г. заявил о своих правах на российский престол, а в 1924 г. объявил себя «императором». В белоэмигрантском монархизме появились и другие течения, что в целом свидетельствовало о его глубочайшем политическом кризисе. На этой почве вырастали ядовитые цветки самозванства. Зимой 1920 г. в Берлине из канала полицейские вытащили молодую женщину, покушавшуюся на самоубийство. Ее поместили в больницу, где она обратила на себя внимание жены некоего барона Клейста сенсационным заявлением о том, что является младшей дочерью Николая II – Анастасией. С этого момента началось «восхождение» самозванки. Ее явно «сделали» германские монархисты, имевшие определенные политические виды на блок с русскими эмигрантами-монархистами. Именно в их руки и была передана Лжеанастасия, поселившаяся в доме уже известного нам герцога Лейхтенбергского, когда-то сколачивавшего монархическую «Южную армию» на Украине[770]. Часть эмигрантов-монархистов готовы были признать ее, усматривая в этом хоть какой-то допинг для взбадривания затухавших монархических чувств. Другие отказались участвовать в очевидном шарлатанстве[771].