Дягимай - Йонас Авижюс

Он расхохотался:

— А может, наоборот? Ведь недаром в народе говорится: баба с возу — кобыле легче… Только не пытайся хитрить, Габи, я тебя насквозь вижу. Давай хоть раз начистоту.

— А я начистоту: нет мне житья с тобой.

— Может, соизволишь сказать, чего тебе не хватает?

— Прошлого. Тех времен, когда я еще не знала Андрюса Стропуса.

— Но ведь когда-то, кажется, я заменял тебе весь мир…

— Когда-то? Да. Пока я не была довеском к колхозу.

— Лучше скажи: пока не вбила себе в голову, что ты королева английская. Ты жуткая эгоистка.

— Неужто? Ведь я хочу только того, что мне по праву принадлежит: твоей любви.

— Снова любовь! — Стропус осклабился. — А ты можешь ответить тем же?

«Неужто тебе, дурень, не ясно? Разве мучилась бы, если бы ничего не испытывала?» — неприязненно подумала она, но вслух сказала:

— Не знаю. Скорее всего, нет. Любовь может быть только взаимной. Когда взаимности нет, она как свеча: вспыхнула и погасла.

Андрюс Стропус недовольно махнул рукой и поплелся в свой кабинет. Но пробыл он там недолго. Вернулся, решив все раз и навсегда выяснить.

— Главная твоя беда, что ты сама не знаешь, что в жизни ищешь, — продолжил он нелегкий разговор. — А уж если у человека претензии берут верх над возможностями осуществлять их, несчастнее его не сыщешь. Ты, Габриеле, оторвалась от земли, фантазии вытеснили у тебя действительность, и виноват в этом я. Я не должен был лишать тебя хлопот по хозяйству, посылать дочку учиться в Епушотас. Думал, ты разумно распорядишься свободным временем — уйдешь с головой в работу, возьмешься за какой-нибудь научный труд, за диссертацию… Увы, я горько ошибся. Ты оказалась из тех женщин, которые довольны только тогда, когда их по уши загрузят хозяйством и когда они в хлопотах тонут, короче говоря, когда у них не остается времени для всяких там вспыхивающих и гаснущих любовных свечей. Дети, огород, толкотня в очередях — вот из чего складывается их день, день, который считается и счастливым и светлым, если муж приходит домой, не пропив получки. Такие, как ты, не умеют пользоваться свободой, вам подавай ярмо.

Габриеле неестественно громко рассмеялась:

— Что ты называешь свободой? Так называемую общественную работу, пустую болтовню с трибун? Или копание в какой-нибудь никчемной книге, чтобы сварганить научную подделку о принципах педагогического воспитания, существующих чаще всего только на бумаге? Разве эта бессмыслица — не то же ярмо, только надетое иначе?..

— Ты пропащий человек, Габи, — опечалился Стропус. — Я иду навстречу, тяну к тебе руки, а ты убегаешь.

— От чего убегаю? От твоей свободы, что ли? — Она сжала руками спинку стула. — Он, видите ли, дал мне свободу! Ха-ха-ха! Ты лучше меня в кандалы закуй, но душу насыть. Струю свежего воздуха впусти в комнату, называемую нашей жизнью. Душа моя страждет, понимаешь, ты, творец женского счастья?

Андрюс Стропус не выдержал.

— Так, может, тебе ксендза привести? — уколол он, направившись в свой кабинет. — И впрямь от этого Юркусова хора у тебя разум помутился, — сказал и захлопнул дверь до утра.

«Снова хор. Каждый раз хором попрекает. Не понимает, что только там и чувствую себя человеком».

— Там, за широко распахнутыми дверьми Дома культуры улетучивается леденящая сердце скука, пропадают надоевший до чертиков класс, крикливые ученики со своими бесконечными проделками, набившие оскомину книги, в которые приходится изредка заглядывать, когда готовишься к урокам. Господи, какая неблагодарная профессия! Никогда она Габриеле не прельщала. В педагогический попала только потому, что провалилась на экзамене в университет — слишком большой конкурс был, а пединститут в то время спасал не одного неудачника. Теперь и в ее школе полно таких — не учатся, но с божьей милостью перебираются из класса в класс, ибо где-то в министерстве считают, что это лучший метод повышения успеваемости. Вот так и пекут они посредственности, полагаясь не столько на знания своих воспитанников, сколько на инструкции, согласно которым вся ответственность за отстающих ложится на бедные учительские плечи. Конечно, из ее класса выйдут и толковые люди, сейчас не скажешь, в чьем ранце — жезл маршала, а в чьем пусто, хотя, в сущности, тебе абсолютно все равно, в чью голову вдалбливаешь знания — в голову гения или тупицы, — ничего от этого не изменится, и останешься такой же несчастной, какой была, ибо счастье или несчастье не от других зависит, а как бы заложено в нас самих. Мы уже рождаемся такими — счастливыми или несчастливыми. Со своей средой, со своими будущими друзьями и знакомыми, со своим Андрюсом Стропусом. Благословенные или проклятые. Судьба… Лишь когда оказываешься в этом доме, где только музыка и песня, начинаешь верить, будто убежала от судьбы. Будто захлопнула двери в бесконечный, необозримый мир и вступила в крошечное царство сладостного забытья. В царство, где скалит ослепительно белые зубы черное пианино, где снуют такие же, как ты, люди, сбежавшие сюда от житейских невзгод, где пламенеет рыжая борода Саулюса Юркуса, подпрыгивающая в такт музыке. Как хорошо здесь… Удивительно хорошо! Здесь все настоящее, столь необходимое в жизни. И сама ты необходима. Каждому человеку, пришедшему сюда: Юркусу, Унте, слушателям, потому что без тебя в зрительном зале не прозвучит дуэт, не загремят аплодисменты. «Вы удивительно быстро освоили технику вокала, товарищ Стропене», — не может нарадоваться Юркус. «Это верно, с товарищ Стропене петь — одно удовольствие», — вторит восторженному Юркусу Унте. Публика восхищается: «Хорошо у них с Унте получается. Кто бы мог подумать, что председательша такая певунья!..»

Часто в субботний или воскресный полдень колхозный автобус, набитый хористами, петлял по районным проселкам. Песни, смех, остроты. Удивительный день очищения от скверны и забот! А вечером — концерт. В каком-нибудь отдаленном колхозе или соседнем райцентре. Со сцены зал кажется огромным и страшным, но когда перед тобой столько улыбающихся лиц, столько восхищенных глаз, когда слышишь такие аплодисменты — сердце твое оттаивает и ты как бы паришь на невидимых крыльях. И нет-нет да глупая мысль мелькнет: а что, если я сейчас в обморок грохнусь… Вот бы суматоха поднялась! Сотни людей: ах, ах, так прекрасно пела… Срывается концерт, у всех испорчено настроение. И все из-за меня! Из-за меня одной! Оказывается, и я что-то значу…

Габриеле просто вся светится, хорошего настроения хватит на целую неделю.

А Юркус еще нажимает, как говорится, на газ, ублажает.

— Вам сегодня больше всех хлопали, товарищ Стропене.

— Спасибо, но успех заслуженно делит со мной Унте.

— Зачем же делить, товарищ Стропене, — скромничает Унте. — Просто вдвоем лучше получается, чем у одного.

— Ну вот видите, товарищ Стропене…

— Меня зовут Габриеле, Юркус. Или сокращенно Габи. Называй меня по имени.

Юркус застенчиво мотает головой. Как это так — по имени? Ведь перед ним женщина. С положением, учительница. К тому же разница в возрасте.

— Ну, раз так, то называй меня тетей. Тетя Габриеле. Подходит?

Вконец пристыженный Юркус весь багровеет. Что-то бормочет, пытаясь во что бы то ни стало сгладить свою бестактность:

— Давайте поработаем, пока у нас есть время. В страду культмассовую работу придется отложить. Разве что в середине лета выдастся какой-нибудь свободный денек для концерта…

Вот и середина лета, но свободного денька как не было, так и нет. Репетиции и те только два-три раза в месяц — страда всех, кто жив-здоров, на колхозные поля согнала. Правда, в день выпадает часок-другой свободный, но разве отдохнешь, разве выпрямишь спину — бегом на свои огороды полоть сорняки. Кроме того, будь добр и свеклу сахарную прополи (Стропус нынче такую норму закатил!), никто за тебя не сделает, хоть и привезли из Епушотаса полк школьников. Счастливы те из них, кто успел вовремя в пионерлагерь укатить. И Пярле вместе с этими счастливчиками — нечего ползать по междурядьям и обламывать о землю хрупкие ноготочки. Андрюс Стропус намеревался дать норму и учителям, но те стали рвать и метать и не без помощи районо добились победы.

«Что за чертова жадность — посадить, посеять столько, что объять нельзя. Только бы побольше площадей, побольше доходов, только бы место повыше на пьедестале почета. А кто ради этого места день-деньской ишачит? Обыкновенный человек, работяга. А такие вот паны, как Андрюс Стропус, только командуют».

Габриеле не морочила бы себе голову такими мыслями, если бы не человек, имя которого все чаще вызывало у нее приступ ярости. Раньше она ждала, даже тосковала по Андрюсу, а нынче на сердце и легче, и спокойнее, когда его дома нет. Целыми днями напролет она может лежать с каким-нибудь романом в руках, хотя и ста страниц до вечера не прочитает. В голову лезут всякие мысли. Габриеле вспоминает пережитое, лица знакомых. Женщин, мужчин. В основном мужчин. Чаще всего тех, кого она придумала, тех, кого считает своим идеалом. Есть же, наверное, такие мужчины на свете! К сожалению, ей они не встретились, с ней они разминулись… Или, может, она ошиблась, приняв Андрюса за такого. Как противно! Все осточертело — и этот пустой, занимающий два с половиной этажа дом, и затхлые комнаты, и мебель, и кухня, и холодная цементная лесенка, по которой спускаешься вниз, словно в семейный могильный склеп. Противное лето, противные каникулы, наконец, противное солнце, которое вечером вовремя заходит, а утром вовремя встает. Все вовремя, все заранее известно. Никакого грома среди ясного неба. Бесконечное течение затхлого времени. Хоть бы скорей наступила осень. Правда, тоже противная, только уже без этой смертельной скуки…