Близнецы. Черный понедельник. Роковой вторник - Никки Френч

– Так как, согласны?

Фрида ступила на мощеную улицу и со знакомым чувством облегчения направилась к своему дому – узкому зданию, с трудом умещающемуся между многоквартирной «свечкой» и гаражом. Нашла ключ, открыла дверь, сняла пальто, повесила его на крючок в прихожей, разулась и сунула ноги в шлепанцы, стоявшие на своем месте. Каждое утро, прежде чем выйти из дому, она клала в камин растопку и теперь вошла в гостиную, включила торшер и опустилась на колени у очага. Зажгла спичку и поднесла ее к смятой газете, глядя, как бумага сворачивается от жара, а растопка постепенно разгорается. Она гордилась своим умением разжечь камин с одной спички и сейчас сидела на полу и ждала, пока огонь разгорится, прежде чем направиться в кухню и поставить чайник. Огонек на автоответчике мигал. Она нажала кнопку «плей» и повернулась к буфету, собираясь достать чашку.

– Привет, Фрида, – произнес голос, и она испуганно замерла, прижав руку к животу, словно получила удар из-за угла. – Ты не ответила на мои электронные письма, и я подумал, что лучше позвонить. Я должен сказать…

Фрида нажала на кнопку «выкл». Голос оборвался на середине предложения, и она уставилась на автоответчик с таким ужасом, словно тот мог ожить в любой момент. Через несколько секунд она подошла к раковине, открыла холодную воду и умылась. Заварила чай, подождала, пока он настоится, налила себе большую чашку и отнесла ее в гостиную, где села в кресло у огня, который уже хорошо разгорелся, но еще не давал большого жара. На улице моросивший дождь уже превратился в настоящий ливень. Сэнди… Мужчина, которого она позволила себе полюбить, уехал один год и один месяц назад. Случались дни, даже недели, когда она вообще о нем не вспоминала, тем не менее от звука его голоса у нее засосало под ложечкой, а сердце забилось быстрее. Хотя на его электронные письма она не отвечала. Чаще всего она их даже не читала. Она просто удаляла их, как только они появлялись в ее ящике, а затем проверяла, очистила ли корзину на компьютере, чтобы избежать соблазна восстановить их. Он просил ее уехать вместе с ним в Америку, но она отказалась; она попросила его остаться с ней, но он сказал, что не может. О чем им было говорить?

В конце концов она вернулась в кухню и прослушала остальную часть сообщения. Оно оказалось коротким: Сэнди сказал, что ему нужно поговорить с ней и что он хочет снова с ней увидеться. Он не говорил, что любит ее, или скучает по ней, или хочет ее вернуть, просто заявил, что между ними «остались нерешенные вопросы». Его голос звучал напряженно и неуверенно. Фрида представила себе, как он произносит эти слова: как хмурится, пытаясь сосредоточиться, как между бровей у него появляется морщина, как шевелятся его губы… Потом она стерла сообщение и вернулась к камину.

Ближе к вечеру того же дня Карлссон прослушал сообщение на голосовой почте, от которого его пронзила боль. Ему даже пришлось сесть и подождать, когда приступ пройдет.

Он только что вернулся к себе домой, в Хайбери, в квартиру на первом этаже, после обеда с другом по университету и его женой. Виделись они редко, может, один раз в год, и с каждой встречей пропасть между ними все увеличивалась. Как и Карлссон, Алек изучал право в Кембридже, но когда Карлссон пошел в полицию, Алек продолжил работу в выбранной сфере и теперь стал старшим партнером в юридической фирме. Его жена, Мария, преподавала политологию; она была миниатюрной, ироничной и бесконечно энергичной женщиной. У них было трое детей, и все трое бодрствовали, когда Карлссон приехал в гости, прихватив с собой бутылку вина и слегка увядший букетик цветов. Он сидел в гостиной с этой, судя по всему, идеальной семьей: дети – в пижамах, самый младший – так и вообще в подгузниках, – и чувствовал, что его с головой накрывает приступ меланхолии, ведь он всего лишь детектив с низкой зарплатой и слишком большим списком обязанностей. Жена его бросила и теперь живет с другим мужчиной. Двое детей растут без него; он больше не может зайти к ним в спальню, чтобы подоткнуть одеяло, не может научить их ездить на велосипеде, играть в мяч или проплыть первую дистанцию в местном бассейне, с трудом удерживая голову над бирюзовой водой.

А сейчас он слушал сообщение, которое жена оставила ему на голосовой почте.

– Мэл? Это Джули. Мы должны поговорить. – По тому, как ее дикция потеряла обычную безупречность, он понял, что она пила. – Ты не можешь рассчитывать на то, что все обойдется, если спрятать голову в песок. К тому же это несправедливо по отношению ко мне. Позвони, как только прослушаешь сообщение. Неважно, который будет час.

Карлссон прошел в кухню и достал бутылку виски. Он выпил несколько бокалов вина за обедом, но все равно был трезв как стеклышко. Налил себе щедрую порцию и плеснул сверху воды. Затем снова поднял трубку.

– Алло?

Она явно хватила лишку: язык у нее заплетался.

– Я получил твое сообщение. Неужели нельзя подождать до утра? Сейчас уже почти полночь, мы оба устали…

– Говори за себя.

Он с трудом сдержал гнев.

– Ладно, я устал. И не хочу ругаться с тобой еще и по этому поводу. Мы должны подумать о том, как будет лучше для Мики и Беллы, хорошенько все взвесить.

– Знаешь что, Мэл? Мне до смерти надоело думать о том, как будет лучше для Мики и Беллы. Сколько я себя помню, я все время думаю о том, как будет лучше для тебя или для них, все время понимаю особенности твоей работы, все эти смены, то, что ты постоянно задвигаешь мои интересы на последнее место. Хватит. Пришел и мой черед.

– Ты хочешь сказать, что пришел черед Боба.

Бобом звали сожителя его жены. Они жили вместе в Брайтоне и планировали пожениться, как только закончится процедура развода, и Карлссон догадывался, что Боб уже фактически стал отчимом Мики и Беллы. Он каждое утро отвозил их в школу по пути на работу и каждый вечер читал им сказки. Карлссон видел фотографии, на которых Белла сидела на мощных плечах нового папы и светилась от счастья, а Мики однажды сказал ему, что Боб учит его играть во французский крикет на пляже. И что, возможно, в доме скоро появится щенок. Теперь Бобу предложили работу в Мадриде, и Джули хотела переехать туда всей семьей – «всего лишь на пару лет».

– Мадрид – это не Австралия, – говорила она. – Туда можно долететь за пару часов.

– Это не одно и то же.

– Ты только подумай, какой восхитительный опыт они получат!

– Детям нужен отец, – наставительно заявил Карлссон, невольно вздрогнув от такой банальности.

– У них есть ты. В этом смысле ничего не изменится. И они смогут проводить с тобой каникулы. В любом случае, мы переедем не раньше, чем через несколько месяцев, – ты сможешь проводить с ними массу времени, пока они здесь.

Я теряю их, думал Карлссон, уставившись на телефон, который сжимал в руке. Сначала они переехали в Брайтон, а теперь улетят аж в Испанию. Я стану им чужим. Они будут робеть, увидев меня, и прятаться за спину Джули, и тосковать по дому, когда будут жить у меня.

– Я могу отказаться, – сказал он. – У нас по-прежнему совместная опека над детьми.

– Ты можешь помешать нам переехать. Или, по крайней мере, попытаться. Ты этого хочешь?

– Конечно, нет. Но неужели ты хочешь, чтобы я их почти не видел?

– Нет. – Джули тяжело вздохнула, и он услышал, как она подавила зевок. – Но скажи мне, как поступить, Мэл. Потому что на самом деле в этом компромисс невозможен.

– Я не знаю.

Однако Карлссон не сомневался, что даст свое согласие. Он чувствовал, что снова угодил в ловушку, как это нередко бывало во время ссор, когда они еще жили вместе. Он чувствовал себя побежденным и одиноким.

Для ножа был отведен специальный ящик, где он лежал, завернутый в целлофановый мешок, вместе с точильным камнем. Иногда она доставала его и клала перед собой на стол, рассматривала тусклый блеск длинного лезвия, изредка осторожно касаясь его края, пытаясь уловить остроту на ощупь. Тогда ее охватывала дрожь волнения и страха, схожая с сексуальным возбуждением. Она никогда не использовала его для приготовления пищи: для этих целей она держала тупой кухонный нож. А он просто всегда был у нее под рукой. Однажды ему найдется применение.

Теперь она осторожно подняла щеколду; раньше та скрипела, но она накапала немного кулинарного жира на петли, и теперь щеколда поднималась совершенно беззвучно. В лицо ей ударил порыв ветра, холодного и насыщенного влагой. На реке было очень темно. Сегодня вечером не было ни луны, ни звезд. Лампы на выстроившихся у берега баржах, на которых обитали люди, не горели, и только вдалеке мерцали немногочисленные огни. Она вылезла наружу и огляделась. На болотах, далеко отсюда, кто-то зажег костер. Оранжевые языки пламени отчетливо выступали на фоне неба. Она прищурилась, но не смогла разглядеть сидящих возле огня людей, эти черные, резко очерченные фигуры. Она была одна. В борта лодки очень тихо хлюпала вода. Когда она только приехала сюда, ее нервировал этот звук и небольшое, случайное покачивание, но она уже привыкла к ним, как привыкла к биению крови на точках пульса. Она привыкла и к вечерним звукам – шуму ветра в деревьях и густых кустах, иногда похожему на стоны, к возне грызунов на берегу, внезапным и пронзительным крикам сов. Здесь водились лисы и жирные крысы с длинными, толстыми хвостами. А еще цапли и белые лебеди, которые смотрели на нее злыми глазами. И облезлые кошки. У нее когда-то была кошка, с белым кончиком хвоста и шелковистыми ушками; она всегда очень тщательно умывалась и мурлыкала громко и настойчиво, как моторчик. Но это было давным-давно, в другой жизни, а сейчас она стала другим человеком.