Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

25

Утром армия осман вышла из лагеря в поле. Склон холма за строем аскеров был уставлен, на турецкий манер, врытыми в землю копьями, на которые были насажены головы убитых ночью феодоритов, чьи тела не сумели забрать с собой товарищи. В середине примчавшийся спешно из Каффы паша велел поставить колья, на которых корчились в предсмертных муках два гота, пойманные спахиями на опушке леса, где они прятались с начала нашествия.

Гедик-Мехмед, объехав войско, остановил коня на обычном своем месте — против ворот Мангупа. Лицо паши, как всегда, было спокойно и бесстрастно. Только искры, метавшиеся в глазах командующего, выдавали накопившуюся в нем лютость. Многие пожары должны были еще зажечься от этих искр.

Князь Александр тоже занял место на своей башне. Базилей махнул рукой, и над стенами крепости появилась его жестокая отповедь — десять кольев с еще живыми, извивающимися в корчах турками, взятыми во время вылазки в плен.

«Ты видишь, вероотступник, — начал князь безмолвный разговор через ущелье, — у меня есть чем ответить на каждый твой удар». «Ты упорствуешь в дерзости, Палеолог, — отвечал мысленно паша. — Но себе же во вред: дерзость стократно усилит твои муки, когда газии ислама притащат тебя за бороду к моему стремени». «Коротки твои руки, раб, — усмехнулся базилей. — Чего не измыслишь, Мангупа тебе не взять». «Посмотрим, — говорил Гедик-Мехмед. — Посмотрим, выстоишь ли теперь». И махнул своим белым платком.

Забили барабаны осман — в необычном, скором ритме. Со дна долины к воротам направилась колонна воинов в распахнутых на груди рубашках, в зеленых чалмах. Вооруженные только саблями, заткнутыми прямо за кушаки, с заброшенными за спину круглыми щитами, эти люди катили перед собой непонятные на первый взгляд предметы, похожие на большие тюки. Каждый тюк катили, толкаясь и теснясь, по два десятка таких же бескафтанных осман.

— Бочки с порохом, — сказал князь Александр стоявшему рядом лотарингскому рыцарю. — Бочки с порохом, обернутые войлоком и кожей.

Так оно и было. А двигали их перед собой безумные в своей фанатичной храбрости дервиши-воины, громко распевавшие священные гимны своей веры. Барабаны били все чаще, страшные бочки, несмотря на тяжесть, катились все быстрее в гору. Накормленные усиливающим воодушевление восточным дурманом, дервиши, казалось, не ощущали веса подталкиваемых ими к крепости чудищ.

Мангуп молчал. Первые бочки обогнули по старой дороге восточный выступ столовой горы, когда князь Александр дал наконец знак, и над ущельем поплыл дымок из единственной выстрелившей пушки. Орудие, стоявшее в пещере над шляхом, било наверняка. Ядро попало в переднюю бочку, и перед воротами встало крутящееся черно-белое облако, из которого вылетали обрывки воловьих шкур, обломки дубовых досок, куски разорванных взрывом человеческих тел.

Дервишей-смертников, продвигавшихся следом, гибель товарищей словно подстегнула. Спеша к уже близкому вечному блаженству, газии-охотники убыстрили бег. Скоро вторая бочка стала видна немцам-пушкарям, смотревшим на дорогу из амбразуры каземата в скале. И новый взрыв разметал тела одурманенных гашишем и верой безумцев.

Так повторилось несколько раз. Дервиши в экстазе катили свои бочки к воротам города, немецкие канониры точным выстрелом отправляли их ко вратам вечности пророка. Аги, беки и все османское войско при этом зрелище от ярости кусали себе руки. И только сам паша сохранял неизменное спокойствие. Паше незачем было тревожиться потерей пешек в его беспроигрышной игре.

Но вот по старой дороге к Мангупу покатилась последняя бочка с порохом. Готовые к переселению в лучший мир фанатики во все горло распевали молитвы. Начиненная смертью бочка, покачиваясь, вступила на роковую сажень, на которой окончили свой путь остальные. Мангуп молчал. Кучка турок двинулась дальше; из крепости не стреляли. Дервиши, блаженно воя, подкатили бочку к воротам, подперли ее сзади клиньями и зажгли шнур: из города не вылетело ни одного ядра.

Воинственные мусульманские монахи скатились с дороги на дно оврага, попрятались среди камней. И грянул взрыв; в воздухе, среди порохового дыма, тяжко закувыркались куски бревен, из которых были сбиты ворота столицы. Дружный крик радости вырвался из десятков тысяч глоток оттоманского войска, и даже на лице его командующего мелькнула тень довольной, хищной улыбки.

Но облако взрыва рассеялось, и ликующие крики сменились воплями бешенства. За рухнувшими, разбросанными в стороны створками крепостных ворот турки увидели стену. Закопченную пороховым дымом, сложенную из больших камней, непробиваемую даже для пушек стену, которой феодориты наглухо замуровали въезд в свою твердыню.

И османы, изрыгая хулу на хитрых кяфиров, начали штурм. Пятый штурм Мангупа, тяжелый, долгий, который как и предшествующие, был отбит.

После боя Войку опять спустился по пыльным ходам в сердце скалы, в тайной надежде встретить ту, которая так долго не подавала о себе вестей. Роксаны нигде не было. Как в былые дни, сел он на камень в знакомом гроте, где впервые рассказывал княжне о Молдове. Скрипучий звон ржавых цепей прервал невеселые думы воина. Раздался тихий каркающий смешок: у входа в одну из галерей из своих лохмотьев на него глядела блаженная Евлалия.

— О чем печалишься, добрый молодец? — послышался въедливый голос святой. — Аль не сладка любовь княжеских девиц?

— Злая ты, тетка Евлалия, — устало ответил Чербул.

— Что есть, то есть, — с удовлетворением проговорила юродивая. — Люта я и зла — за грехи ваши, за нечестие ваше и непотребство. Все знаю о вас, все! Муки ждут вас всех, муки лютые, в этом мире и в том, и все — по заслугам вашим. Все ведомо старой Евлалии, божьему оку в грешной сей юдоли, Иисусову уху. Божий глас в моих устах: слушали бы князь и люди города Евлалию-святую — не пал бы на них ныне господен гнев.

— Голос разума — вот что надобно людям, — невольно возразил верный ученик белгородского Зодчего, сам на себя негодуя, что вступает в нелепый спор.

— Голос разума! — старуха затряслась от смеха, гремя железом, закашлялась. — Чего наслушался, мальчишка! Не от нашего ли базилея? Похоже, что от него!

Голос разума людям скучен, люди его не хотят. Им нужен мой! — юродивая в ликовании подняла руки. — Людям сладки речи блаженных, звон наших цепей. Пророчества, а не истины — вот чего они ждут. Впрочем, — блаженная понизила речь до зловещего шепота, — впрочем, истина мне ведома тоже. Все знаю, что есть, и особливо — что будет. Со всеми. С тобою и с нею, кого полюбил.

— Коли знаешь, скажи. — Суеверное любопытство выдавило из уст юноши слова, которых он тут же устыдился.