Войку, сын Тудора - Анатолий Коган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«В лето 6979 от сотворения мира, — значилось теперь в летописи, — в 1471 от светлого Христова рождества, в января 16 день, вторник, отрубили головы Исайе-ворнику, Негриле-чашнику и Алексе-стольнику.» Это не была месть за Байю. Это был необходимый шаг, совершенный воеводой и государем, показавший, что отныне он намерен быть хозяином в своей отчине. И среди немешей тоже были согласные с ним, дальновидные мужи чести, оказавшие ему поддержку. Такие, как Гангур в Орхее, Германн и Дума в Четатя Албэ, как Шендря в Сучаве.
Слушая Влада, воевода снова убеждался, что в своем решении был прав. К нему теперь тянулся его народ, ему верил, на него уповал. К нему прибегал в беде, утесненный неправдой сильного, обманутый кознями лукавого.
Высокий Мост не для всех прозвучал голосом победы: для неверного боярства Молдовы эта битва отозвалась тревожным набатом. Были, правда, и среди немешей люди, крепко бившиеся в сражении и радовавшиеся победе; были такие, еще в большем числе, среди прочих боярских рядов; куртяне же почти все в бою побывали и иные боготворили воеводу, сумевшего привести их к столь великому торжеству. Но самые важные из панов, великородные и вельможные, владельцы богатейших отчин, роднившиеся с магнатами сопредельных стран, — эти Михулы, Спрынчаны, Бартоши, привыкшие считать Молдову собственным полем и шляхом, а князя — апродом при своих особах, — самые именитые не были обрадованы разгромом армии Сулеймана Гадымба.
Родовитейшему, богатейшему ядру боярства не был нужен победоносный государь, тем более — приведший к победе народное войско. Этим немешам требовался государь слабый, а потому — покорный. С турками, — думали эти немеши, — договориться и жить в согласии будет много легче, чем с таким господарем-победителем, всенародным кумиром. Против такого князя они были теперь едины, как ни грызлись прежде. Против такого готовы вступить в союз хоть с дьяволом.
В трудный час узнаешь, кто тебе друг, на кого можешь опереться. В грозный час готовившегося нашествия господарь увидел таку опору в лице малых бояр страны, своих ратных слуг, мастерового и торгового люда городов, селян, своего народа. Нет, не ценил, не понимал от простых людей своей земли в первые годы княжения; молод еще был и неопытен, не сошла еще с него вельможнопанская спесь. Ныне же глаза открылись на многое, ныне князь сумел увидеть словно со стороны и самого себя.
Первый шаг совершен на днях. Боярам на сборе думы еще поднесли принятые в совете с ними государевы указы, чтобы они поставили, после княжьей, свои подписи. Но печатки их уже не потребовались; москаль Влад, молодой государев дьяк, привесил под грамотами одну только княжескую печать. Это было первое утеснение великих бояр, упразднение их давнего права — привешивать под листами государя, вместе с княжьей, собственные печати. Бояре тогда смолчали — слишком памятен был грозный лик воеводы на пиру близ Высокого Моста. Скоро будет сделан следующий шаг — отнятие права на мыто, поначалу — на великих шляхах, потом — и на меньших. Довольно, взимая пошлины и грабя, бояре выпили крови из страны.
Воевода усмехнулся своим мыслям, чуть заметно и грозно. В трудный час узнаешь друзей, и ныне он знал своих.
«С турками надо жить в мире», — продолжали твердить бояре. Что ж, он не прочь. Только в каком мире — волка и овцы, господина и покорного раба? Мир равных, добрых соседей с огромной и ненастытной, с разбойничьей державой осман для маленькой Молдовы и ее господаря невозможен.
Мысленный взор воеводы опять обратился к Дунаю, к покорным османам землям, к Константинополю, где они устроили себе гнездо почти четверть века тому назад. Воевода пытался представить себе властителя той твердыни и подвластных ей бескрайних пространств. Каким устрашающим ни виделся христианам во всех странах ненавистный Большой Турок, он, конечно, — обыкновенный человек. И, бесспорно, храбр, умен. У него, наверно, своя правда; ему, конечно, слышатся свои веления — от бога его и пророка, от полчищ его народа, пришедшего с ним, с отцом его и дедом из каменистой Азии. Иное не могло бы толкать ко все новым походам и захватам такого царя, владеющего полумиром, пресытившегося, должно быть, всем.
Между ними двумя и будет вскоре главная схватка, — подумал Штефан. — Между молдавским князем и турецким султаном. Между тем, что каждый считает своей правдой, угодной всевышнему и судьбе.
27
Утром после штурма скорбные звуки труб позвали всех к базилике Мангупа. Из собора и из близкой к нему кенассы выносили воинов, погибших во время вылазки и последнего приступа. Почти двести тел в торжественном молчании опустили в большую могилу, высеченную в скале, близ восточного края крепостных стен. Турки тоже хоронили целый день погибших, потом обе стороны дали себе на день отдых. На следующее утро феодориты ждали нового штурма, но османы, казалось, перестали обращать внимание на строптивую крепость. Салагоры и арабаджи, саинджи, джамлии и даже янычары начали копать вокруг лагеря глубокий ров, насыпать вал, вбивать в него острые колья, образовавшие высокую и крепкую изгородь. На дорогах и тропах вокруг города, привозя на волах целые деревья, строили засеки, ставили городки для стражи. Турки готовились к долгой осаде, по-хозяйски устраиваясь на мангупских холмах.
Конные отряды спахиев и бешлиев в это время начали прочесывать все пространство Феодоро и бывших капитанств. Жгли оставшиеся дома, убивали или гнали в полон пойманных крестьян, охотились на ушедших в леса и горы.
Под Мангупом надолго воцарилась тишина. Сотник Чербул дежурил на стенах, упражнялся с витязями в сабельной рубке и ждал вестей с женской половины базилеева дома. Роксана не давала о себе знать. В ночь после похорон, при попытке пробраться в покои базилея, стража схватила вооруженного человека, оказавшегося братом казненного заговорщика. Дворец охраняли теперь очень строго. Но может быть, причина молчания была иной? Может быть, скромного воина не любили, а пережитое им счастье было сном?
С высокой надвратной башни Чербул долго смотрел на турецкий стан. Османы деловито сновали между палатками. Где он, — думал молдавский витязь, — что делает теперь его сверстник, с кем пришлось встретиться в поединке, кого бы давно не было среди живых, не сдержи тогда он, Войку, своего гнева и руки? Вражда враждою, но протянулись ведь тогда, в те краткие мгновения, между ними живые нити человеческого понимания. Что стало бы с этим чувством, если судьбе угодно было бы его продлить? О чем говорили бы, сидя вместе, как сам он некогда с пленным Юнис-беком, у походного костра? Стоишь с таким друг против друга в готовых к бою ратях — и лютый он тебе враг. Но вот оружие отложено, и, даже разговаривая друг с другом на пальцах, убеждаешься: оба вы люди и могли бы сдружиться, оба не обделены природой ни добрым нравом, ни здравым смыслом. Так что же направляет людей друг против друга, исполненных жажды крови? Что возбуждает в них злобу, вражду? Или то извечное проклятие рода, от которого не может быть избавления?