Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Устин выдёргивает руки из-за головы, рывком поднимается на кровати: пора ужинать.

Кухарка из огромного чана накладывает на тарелки пресную кашу, которую сопровождает жареная треска, чай, сахар отдельно, и всё это после длинной очереди из больничных халатов.

После ужина я вспоминаю:

Школа, класс за классом, когда всегда есть старше, умнее, за кем надо тянуться, и есть младше, те, на которых можно смотреть свысока, потом университет с его профессурой, сессиями и дипломом, этим венцом сизифова труда, которые ещё долго являются в кошмарах, от всего этого отходишь лет десять, не меньше, когда становится поздно, из тебя уже сделали послушника, ты стал полноценным членом общества…

Я вспоминаю:

Итак, Устину предъявлен ультиматум.

Мать или Мелания?

Устина поставила его перед выбором, не сомневаясь в своей победе. Когда сын ушёл, она перемыла всю посуду, сделала в квартире генеральную уборку, но злость не проходила, она снова и снова проворачивала в памяти сцену за столом, в ярости вытряхивала тряпку от пылесоса в мусорное ведро, потом снова его включала, и его мерное гудение заглушала слова, которые срывались у неё с языка; она тщательно подбирала слова, которыми встретит сына, но когда в прихожей хлопнула дверь, все они выскочили у неё из головы.

– «Голубушка»! – закричала она, будто они с сыном и не расставались. – Какая я ей «голубушка»! Вульгарная девка, кто у неё родители?

Ожидая оправданий, она сделала паузу. Но сын молчал.

– Я с тобой разговариваю, твою мать унизили, оскорбили, а ты отмалчиваешься!

Оттеснив её плечом, Устин просочился в комнату.

– А, значит, я ещё и виновата! По-твоему, я должна ноги мыть твоей девке!

Достав чемодан из шкафа, Устин стал бросать в него вещи.

Устина почувствовала, что переиграла.

– Ну, сынок, – сменила она тон, – я же твоя мать, другой не будет, а ты всё, что у меня есть… – У неё навернулись слёзы. – Я же за тебя беспокоюсь, если бы я увидела достойную девушку, то первая тебя поздравила. – Она взяла сына за руку. – Ты же моя кровиночка, кто тебя лучше знает, чем я, послушай меня, материнское сердце не ошибается. Ну, поцелуй же скорее свою мамочку!

Она притянула сына к груди, и он услышал, как стучит её сердце: «Я или она? Я или она?..»

– Напрасно стараешься, – глухо произнёс Устин. – Мы с Меланией женимся.

Устина актриса и не может обойтись без сцен.

– Ах, вот как, – оттолкнула она сына. – Значит, тебя окрутили, что ж, поступай, как знаешь. – Она произнесла это ровным голосом. И вдруг взорвалась: – Убирайся, чтобы ноги твоей в моём доме больше не было!

Я вспоминаю:

Что было дальше? Устин хлопнул дверью, а мать спряталась за занавеску, чтобы, обернувшись, он не заметил, как она провожает его взглядом из окна.

Всё было так.

Или нет?

Я вспоминаю:

Мелания сирота, её мать умерла при родах, и она провела свои дни с отцом, который второй раз так и не женился. Он посвятил себя воспитанию дочери – писал с ней школьные сочинения, рассказывал, как Земля, словно сказочный единорог, облетая Солнце, буравит своей наклонённой осью космическое пространство, а на выпускной бал подбирал для неё платье. Он журналист, у него частые командировки, и тогда Мелания остаётся одна. Она привыкла. Мелания девушка домашняя. Она часами расчёсывает густые, чёрные, как воронье крыло, волосы, разглядывает в зеркале свой возраст, мечтает, а долгими зимними вечерами, забравшись с ногами в кресло, листает книги. Когда Устин перебрался за ворота с целующимися голубями, отец Мелании принял его, как родного. Вечерами, собираясь под цветущей яблоней, отгоняли ветками назойливых комаров, пили мятный чай с можжевеловым вареньем, и в ответ на немые вопросы о взаимоотношениях с матерью Устин однажды достал блокнот со своими выдуманными историями.

Откашлявшись, он прочитал:

Мама, милая мама! После того, как свела мужа в гроб, она лишила меня законных метров. С тех пор я мыкаюсь по углам, а она живёт, как крыса в норе, в огромной полутёмной квартире. Чтобы иметь крышу над головой, мне пришлось рано жениться. Но она преследовала меня и в образе жены. В их отношениях, которые походили на бой с тенью или перебранку с зеркалом, мне отводилась роль буфера. Вытерпев полжизни, я развёлся. Теперь она рада видеть меня в гостях, чтобы с порога присосаться пиявкой. У неё мёртвая хватка, и я часами выслушиваю, что последние тридцать лет на свете нет человека больнее её. «Всё тебе достанется», – выговорившись, выпроваживает она меня. Подсластив пилюлю, она хлопает дверью, а я ещё долго стою на лестнице, слушая её любимый сериал. Между тем я размениваю пятый десяток. «Ты разрываешь мне сердце, – вздыхает она по телефону, когда я попадаю в больницу. – А оно у меня слабое…» А потом, сравнивая с моими, долго перечисляет болезни, словно послужной список. Уверен, что на моих похоронах её не будет – врачи запретили ей нервничать.

Я знаю, убей я её, Господь простит мне все грехи. «Ты избавил мир от крысы», – скажет Он, сажая меня одесную.

Но в Бога я не верю. К тому же – трус. Ночами в детстве я представлял, как душу её подушкой, а она, прокусывая её, как крыса, вцепляется мне в руку. А очнувшись от этих мыслей, я слышал за стенкой ровный храп.

К тому же, она крупнее – мне не справиться.

Множество раз я пытался объясниться – легче с шайкой убийц. Зато теперь моя жизнь наполнилась смыслом, в ней появилась цель – пережить её! Это трудная задача – в городах женщины стареют рано, зато живут долго.

И каждую ночь я вижу сон. Плащ, топор – всё в крови! Какое блаженство! Жаль, оно будет недолгим, я уже вызвал милицию. И тут, – о, ужас! – я понимаю, что она продолжает жить – во мне!

Интересно, учтёт ли суд, что я – сын сумасшедшей?

Мелания переглянулась с отцом. Всего лишь история. Какое отношение она имеет к сидящему напротив молодому человеку? Как история страны к её гражданам? Отец Мелании улыбнулся:

– У вас богатое воображение, хотите, я пристрою ваши рассказы в журнал?

Мелания захлопала в ладоши.

– Конечно, папа! – ответила она за Устина. – Будет здорово!

Устин смутился.

– Согласись, папа, Устин пишет не хуже тебя.

Взяв блокнот, Мелания передала его отцу.

– А где можно вас почитать? – оживился Устин.

– Папа лучше всех, – ответила за отца Мелания. – По сравнению с его рассказами остальные выглядят комиксами. И поэтому его не печатают.

Мелания вздохнула.

Отодвинув стул, Устин резко поднялся.

– У меня дома остались черновики, я сейчас принесу.

Мелания вздрогнула, в её глазах промелькнул страх.

– Не бойся, я скоро, только туда и обратно.

Мелания проводила его до калитки, поцеловав на прощанье. Их поцелуй как точка. Но они об этом не знают. На улице Устин обернулся, чтобы посмотреть, обернулась ли она, чтобы убедиться, обернулся ли он.

Мелания махала ему рукой.

В больнице у каждого свои причуды.

Иногда соседа Устина распирает, он делается красный и вышагивает, как гусак, из угла в угол.

– Проблема в том, что мы всегда не успеваем, – заводит он свою шарманку. – Всё происходит слишком быстро, только-только привыкаешь к юности, сживаешься с её застенчивостью, ложным стыдом и букетом комплексов, как уже наступает зрелость с её социальными требованиями; едва осваиваешься с ней, кое-как пристроившись в жизни, найдя работу, жену, заведя детей, а тут, нате вам, пора встречать старость… И всё опять в новинку, только поворачивайся! Как приспособиться? Нет, время всегда нас опережает, и сознание отстаёт от бытия, которое его определяет. В этом всё дело!

– Конечно, – улыбается Устин, заткнув уши пальцами, – всё так и есть.

Я вижу:

Подросток, не Устин, бледненький, в короткой цветастой рубашке и брюках на подтяжках, брюки мятые, в «трубочку», склонившись набок, почти касаясь щекой школьной парты, делает вид, что старательно записывает за учительницей, а сам косится в распахнутое настежь окно, где залитый солнцем двор живёт своей жизнью – в клумбах с чернозёмом алеют розы, гудят шмели, в небе будто вытряхивают гигантскую простынь – переворачиваясь, носятся стаи чёрно-белых ласточек, тротуар разрисован цветными мелками и девочки, побросав ранцы, прыгают через скакалку.

Подросток видит:

Женщин, много женщин, всех сразу, видит их губы, локти, запястья, обнажённые, загорелые икры, глаза, раскосые, огромные, сощуренные, широко распахнутые, так что ресницы касаются бровей, видит их шеи, плечи и грудь, их гибкие талии, узкие бёдра, плоские животы с пупком, их рты, пухлые, капризные, смеющиеся, видит изящные тонкие пальцы с маникюром, густые волосы всех оттенков, их лона, да, их лона, слышит их непристойности, которые сам никогда не произносил, но которые его странным образом притягивают, видит девушку, которую встретил на той неделе по дороге в школу, вспыхнувшую продавщицу, отпустившую ему коробку цветных карандашей и допустившую ошибку со сдачей, видит женщин, улыбавшихся ему, таких совсем немного, женщин, гулко стучавших каблуками по булыжной мостовой, высоких, которым он едва достает до предплечья, низких, которых превосходит на голову, и над всеми ними видит одну – с подбородком, как копыто, раздвоенным ямочкой и тонкими, злыми губами. «Марш домой! – высунувшись по пояс из окна, так что грудь её вываливается на карниз, кричит она хриплым, прокуренным голосом. – Совсем от рук отбился!» От обиды подросток глотает слюну, он знает, что эта женщина с растрёпанными волосами его не любит и дома его ждут подзатыльники. Он не торопится, он плетётся целый час, хотя знает, что за это ему влетит ещё больше. От грузной встретившей его женщины пахнет вином, и он не понимает, почему должен звать её матерью.