Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

– С какой стати? – силится противиться Устин, отрываясь от монитора, и тут просыпается.

Солнце заливает его комнату, он долго валяется в постели, сминая простыни, потом молча завтракает с женой, вспоминая сон, а когда одевается в прихожей, его провожает насмешливо понимающий взгляд. Из подъезда Устин направляется прямо к ближайшему клубу, около которого ходит кругами, как кот у кринки сметаны, потом, махнув рукой, толкает дверь. И тут раздается звонок.

– Знаешь, Грудин сказал, ничего страшного, если лечь сегодня.

Оперативно. Значит, они всё время на связи. И эта вызывающая прямота. Но Устин не обижается, бывало и похлеще. Он лишь бросает неопределённое:

– Неужели?

Выждав мгновенье, даёт отбой. Топча собственную тень, даёт ещё один круг возле клуба. К чему тянуть? Если предстоит больница, значит, он уже в ней. Как Обушинский. Тем более ему не грозит отсрочка, у них с женой нет не только будущего, но и прошлого.

Трамвай, громыхая, везёт Устина в больницу. Везёт и везёт, везёт и везёт. Что его ждёт? Ответ выстукивают колеса: будущее без будущего, будущее без будущего…

Больница, куда приехал Устин, хорошая, хотя не без странностей. В вестибюле встречает аквариум с раскачивающимися водорослями и огромной рыбой, которой тесно в стеклянном объёме, и оттого она неподвижна, работая плавниками вхолостую, есть бассейн, правда, без воды, оранжерея с пальмами в кадках и райскими птицами – всегда на замке. Их демонстрируют лишь родственникам в дни посещений.

Одно слово – психушка!

На что всё рассчитано?

Нет, лучше застрелиться!

Если бы старели мгновенно, все бы наверняка так и поступали, но это растягивается на десятилетия, за которые успевают привыкнуть. То же с больницей. Если нет ни единого шанса её покинуть.

Устин здесь почти неделю.

Он уже привык, что больничная жизнь, как пустыня, выворачивает время наизнанку, когда любой пустяк превращается в событие – сменилась дежурная медсестра, перепутали лекарства, не пустили на прогулку или перевели в другую палату, – всё обретает космические масштабы, всё, кроме смерти, которую стараются не замечать. Ни чужую, ни свою. Устин видит из окна морг, как когда-то в больнице у Грудина, из которого в неверном свете луны по ночам вывозят накрытые плёнкой, тщательно перевязанные каталки. Косясь на них, дворовая собака с облезлой шерстью начинает протяжно, по-волчьи выть, и Устин задёргивает штору.

Палата двухместная, но сосед постоянно где-то гуляет, курит в туалете или дремлет в холле у телевизора, и когда приходит Грудин, Устин остаётся с ним наедине.

– Неплохо устроился, – с порога начинает Грудин бодрым голосом, выкладывая из пакета минеральную воду с апельсинами. Аккуратно сложив после вчетверо, суёт пакет в карман, подходит к окну: – И вид прекрасный.

Весна, голые ветки тополей скребут на ветру крышу, а облезлая дворовая собака разрывает когтями талый снег.

Устин лежит под одеялом, не делая попытки встать. Вместо приветствия он лишь вяло поднимает руку, которая тут же безжизненно падает.

На этом официальная церемония заканчивается, пора переходить к делу, и Грудин, повернувшись, кашляет в кулак.

– Я разговаривал с твоим лечащим, он уверен, ты идёшь на поправку, пока ты сам можешь этого не замечать, но сдвиги есть, определённо… – Грудин старается быть убедительным, но его выдает скороговорка. Устин молчит, и тогда Грудин наклоняется, заговорщически шепча: – Не сомневайся, всё так и есть, иначе бы он мне сказал, как врачу.

Он застывает, точно цирковая собачка, ждущая поощрения. Устину делается неловко.

– Я и не сомневаюсь, – едва ворочает он языком.

Звучит издевательски, но для Грудина этого довольно.

– Теперь о лекарствах, – расплывается он, – схема прекрасная, я бы её и сам придерживался на его месте, ударная доза с постепенным сокращением, конечно, первое время возможна вялость, сонливость, но потом это пройдёт.

– Пройдёт, – эхом повторяет Устин. – Я не сомневаюсь.

Подвинув стул к кровати, Грудин садится, но говорить больше не о чем, и оба благодарны высоченной, под потолок, медсестре, которая приходит ставить капельницу. Задрав голову, Грудин уставился на чепец с красным крестом, пока она деловито укрепляет перевернутую вверх дном бутылку с раствором, откручивает вентиль.

– Когда прокапает, зовите, – оборачивается она в дверях.

– Я прослежу, – бросает ей в спину Грудин.

Опять повисает молчание.

– Твоя жена просила передать привет.

Устин кивает, оценивая находчивость Грудина, отмечая про себя, что «твоя» лишнее, он ещё не выжил из ума и помнит, что Грудин холост. Это продлевает беседу на несколько секунд.

– Скажи, – вдруг говорит Устин, – а если я дам тебе логин и пароль, ты сможешь за меня продолжить игру?

Грудин теряется.

– Ну, знаешь, – разводит он руками. – Надеюсь, это шутка?

– Шутка, – повторяет Устин.

И оба смеются. Потом Грудин чистит апельсин, сильными, короткими пальцами разрывает на дольки, так что из мякоти брызжет сок, протягивает одну Устину, другую отправляя в рот. Устин берёт апельсин, и Грудин замечает его исколотую, синюю от капельниц руку.

– Ладно, пойду звать твою каланчу, – взяв за спинку стул, задвигает его под стол Грудин, давая понять, что не вернётся.

Устин благодарит его глазами.

Когда за Грудинным закрывается дверь, Устин предаётся воспоминаниям.

А что он, собственно, может помнить? Что осталось в его памяти от его раннего детства до того серого, промозглого дня, когда мать держала в руках его тёплую ладонь возле свежей могилы, в которую опускали отца? Отдельные нестройные картины вспыхивают, как молнии: Обушинский, его отец, спит днём на диване, свесив набок огромный живот, он храпит, пугающе громко, как кажется ребёнку, хотя теперь Устин вряд ли бы удивился, грузный мужчина, обычное явление, но тогда он живёт ещё звуками, запахами, цветами, пора осмыслении придёт потом, значительно позже, или, расставив фигуры, Обушинский играет с сыном в шахматы, странно, что Устин не помнит выражение его лица, зато отчётливо видит чёрного коня, нацелившегося сделать вилку, о чём отец предупреждает спокойным голосом, в памяти всплывают разбросанные повсюду носовые платки, в которые Обушинский то и дело сморкался, багровея от натуги, его пепельница, всегда полная окурков, аккуратный, ровный почерк, когда за кухонным столом посреди груды немытой посуды, ужин уже окончен, Обушинский на белом листе выводит алгебраические формулы, которые Устин проходит в школе, их задали на дом, или пишет смешные бессмысленные предложения, соединяющие в себе устойчивые выражения, например: «Вид идиота из окна», которые сейчас уже не кажутся забавными, и Устин не понимает, что в них находил и почему заливался звонким смехом, хватаясь за скатерть, сотрясая грязные тарелки. А может, всего этого и не было? Ремонты! Да, что было точно, так это они, бесконечные ремонты, из которых Устина не вылезала, они были её страстью, бороться с ними было бесполезно, разгорячённая, с красными пятнами и выбивавшейся из-под платка прядкой, она клеила обои, по сто раз вскакивая на табурет, или, заметая стружку, давала распоряжения мастеру, циклевавшему паркет.

– Это когда-нибудь закончится? – безнадежно спрашивал Обушинский.

– Приятно же быть в чистоте, – уклонялась она, сардонически улыбаясь.

Обушинский не мастер на все руки, сломанная розетка не по его части. Он на целый день запирался в своём кабинете, завешивая дверь изнутри мокрой тряпкой, чтобы в щели не проникала строительная пыль, вызывавшая у него аллергию. Он чихал, как кот, стоя у открытой форточки, смотрел на спешащих пешеходов, казавшихся ему счастливыми только потому, что избавлены от его пыток. Возможно, ремонты и вогнали его в гроб? Думать так нет основания, но наверняка они отравили ему остаток дней не меньше, чем детство Устину, недаром одним из его смешных предложений было: «Все счастливые семьи несчастливы по-своему». Его внешность? У него широкие, слегка покатые плечи, высокий рост, так что Устина даже в туфлях на шпильках достаёт ему лишь до середины предплечья, волосы уже редкие, начавшие седеть, но в сочетании с крупными чертами лица они ещё кажутся густыми, как в его молодости, о которой помимо фотографий можно легко догадаться с первого взгляда – орёл, любимец женщин, человек несгибаемой воли, у которого за плечами череда побед. Это в прошлом. А теперь он боится жены, её ремонтов, истерик, обид, её молчания и мстительного равнодушия, страшится взгляда её пустых водянистых глаз, которым она обдаёт его при ссорах, когда они вдруг сталкиваются на кухне, так что ему приходится прислушиваться, держась за дверную ручку, прежде чем выйти из своей комнаты, раньше он всегда только потел, а теперь всё чаще мерзнет, этот крупный мужчина, сломленный, неуклюже сгорбленный в присутствии маленькой женщины, скрутившей его в бараний рог.