Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Или так (я для Устина другой, он может так и звать меня, «другой», и даже вести рассказ от моего лица):

Знаешь, я уже не помню, когда стал Устином Полыхаевым, я смотрю его глазами, слушаю его ушами, говорю его языком. Как паразит, я коротаю век в его теле, среди горожан, которые рождаются без любви, живут второпях и одиноки даже во сне. И я читаю его мысли, как свою ладонь. Вот он играл, выстраивая чужую жизнь, подглядывая за которой в «глазок», надеялся скрасить свою, и доигрался. Теперь он не может понять, как случилось, что невинная затея привела его в больницу. Если бы он знал, чем всё обернётся! Разве мечты подсудны? Разве наказуемы фантазии? Я согласен с ним на все сто. Как могу я поддерживаю его, но мне самому здесь ужасно. Целыми днями валяюсь на постели, слушая капель из проржавевшего крана, и мысли в унисон – когда, когда… Что когда, я не знаю. Но ждать – единственное, что остаётся, иначе сойду с ума.

Пожалуйста, забери меня отсюда!

Да, можно рассказать и так и эдак, взывать к справедливости или состраданию, но суть от этого не поменяется. Выслушает ли жена? Настолько ли она безжалостна, чтобы оставить всё как есть? Этого никогда не узнать. Потому что Устин никогда так не расскажет. Не из гордости, нет, просто он не видит в этом смысла. В его больничной жизни уже скопилось множество историй, и кто-то из двоих, Устин или «другой», мог рассказать и такую.

После отбоя лампочки светили тускло, вполнакала, и по нужде ходили, как тени, боясь оступиться на скользком полу. Пьяные от бессонницы, горбились на стульчаках, тайком от сиделок курили, плели друг другу небылицы или, безразлично уставившись в стену, обменивались молчанием. Составив вниз цветочные горшки, на подоконнике болтали ногами восточные люди. «Слова краше церкви, возвышеннее мечети», – произнёс один, с громадным носом, нависшим над губами, как уснувший извозчик. Другой, уперев локти в колени, положил подбородок на кулаки.

«Йог Раджа Хан состарился в медитации, – как по писаному продолжил первый, чеканя слог, отшлифованный бесконечными пересказами. – Перебирая чётки из вишнёвых косточек, он беспрерывно молился и однажды увидел Брахму. Тот сидел на троне, сияя, как лотос в ночи, а вокруг простиралась тьма. „Приблизься“, – приказал Брахма безмолвными губами, и Раджа Хан увидел, как между ним и троном пролегли его чётки. Осторожно ступая, он двинулся по ним, считая их кости шагами, как раньше пересчитывал пальцами.

Боясь повернуть голову, он всё время смотрел на свет, исходящий от Брахмы.

„Дорога из чёток узка и ненадежна, – свербило в мозгу, – сколько раз чётки рассыпались, когда рвалась верёвка…“ От этих мыслей у него закружилась голова, не удержавшись, он глянул на зиявшую по сторонам бездну.

„Не бойся“, – поддержал его Брахма.

Раджа Хан вскинул голову и, преодолев страх, медленно двинулся вперёд.

Близок Создатель, да путь к нему долог. Не одну человеческую жизнь уже шёл Раджа Хан, а трон всё не приближался. Раджа Хан утомился, вместе с усталостью пришло отчаяние. „Зачем идти, раз Бога всё равно ни достичь“, – решил он. И, зажмурившись, сделал шаг в сторону. Там были чётки. Отступил ещё – и там. Теперь чётки были всюду, куда бы он ни ступал.

Он стал приплясывать, оставаясь, как танцор на тёмной сцене, в луче света – это Брахма не сводил с него глаз.

„Бога постигаешь, отказавшись от себя“, – понял Раджа Хан.

И побежал к Богу».

Едва дождавшись окончания притчи, Устин громко высморкался, зажимая пальцем нос, и, поплевав на сигарету, с силой швырнул в урну.

Но эта история, как и остальные, останется для жены Устина тайной.

Потому что она здесь – другая.

Из разговора с лечащим врачом:

– Капитализм заставляет людей быть скотами. Однако многим это нравится. Чем это объяснить? Только одним. Буржуа – это не столько воспитание, сколько природная предрасположенность. Подобный образ мышления надо считать врождённым, как гомосексуальность у мартышек. Согласитесь, доктор, социология имеет в своей основе психологию, которая в свою очередь уходит корнями в биологию, так что все её теории сводятся к изучению поведенческих стереотипов вида гомо сапиенс. Ну и небольшие добавки из кибернетики, вроде коммуникативного пространства межличностных отношений…

Доктор курит трубку, выпуская дым через ноздри.

– Кто бы спорил, голубчик, буржуа, действительно, образ мыслей. Но зачем вы мать убили?

Устин вздрагивает, подскочив в кресле.

– Мать?! Это не я! Она сама, да она сама себя убила. Всей своей жизнью.

– А как же, по-вашему, вы здесь оказались?

Устин опускает голову.

– Меня сюда жена положила. Из-за игры.

– Жена? Но, голубчик, помилуйте, у вас нет никакой жены. И никогда не было.

Устин бледнеет.

– И игры не существует, это всё ваши выдумки, заменившие реальность.

Врач жестокий, рубит правду в глаза, и Устин мечется, как загнанный в угол кролик.

– Да, я знаю, знаю… А мать сама, сама…

– Наложила на себя руки?

Врач больше не курит, смотрит пристально, глаза в глаза. И Устин не выдерживает.

– Я бы её тысячу раз убил!

На его крик врываются санитары.

У Устина истерика.

Больница провинциальная, по ночам вокруг стоит тишина, какой в городе не бывает даже на кладбище, только звякает цепь плешивой собаки, одиноко бродящей возле будки, а в полнолуние воющей совсем по-волчьи на плывущий по небу жёлтый пятнистый диск. Тогда Устин тоже не спит. Он ворочается, перекручивая потные простыни, или, подложив руки за голову, упирается взглядом в белеющий потолок.

Тогда я снова вспоминаю:

Угрюмый подросток с соломенными волосами топчется на школьном дворе, моросит дождь, в жёлтом песке киснут лужи, заняться ему нечем, и, ободрав суковатую ветку, он сшибает у ограды сорняки. Подросток ждёт. Сейчас закончится последний урок, раздастся звонок, и она спустится по лестнице вместе с одноклассниками. Как она выглядит? Я не могу вспомнить. Школьница из выпускного класса. И это всё. Преодолев смущение, подросток направляется к ней неверной походкой, предлагает понести портфель, следует вежливый отказ, но они бредут вместе, он чуть сзади, то, что между ними происходит, нельзя назвать разговором – ничего не значащие вопросы, односложные ответы, они шагают порознь, вместе лишь месят грязь, наконец, показывается её дом, одноподъездная кирпичная башня с тремя ступеньками у входа, они расстаются уже окончательно, и каждый остаётся сам по себе. Исчезая за дверью, она не оборачивается, а он ещё долго смотрит, как с козырька над подъездом стекает вода. Дождь усиливается, гонит подростка прочь, идти ему некуда, и он тащится домой, как можно медленнее, вновь и вновь перебирая в памяти её односложные ответы, за которыми ему видится гораздо больше, чем было на самом деле…

О, если бы можно было вернуться в то время, на ту дорогу, попасть под тот дождь! В неоценённом счастье нет ничего особенного, просто дальше обычно бывает хуже.

У подростка на ботинках наросла грязь.

– Ах ты, маленький уродец! – встречают его на пороге. – Опять напакостил!

Женщина пьяна больше обычного, свалявшиеся волосы выбиваются из-под заколки.

– В какое положение ты ставишь мать!

Подросток недоумевает.

– Не строй из себя идиота, звонили её родители.

Подросток краснеет, запустив пятерню, ерошит волосы.

– Она приличная девочка, а ты ублюдок. С тех пор, как умер твой отец, ты стал невыносим. Хочешь в детский дом?

Она замахивается пухлым кулаком.

Подросток отступает, натыкаясь спиной на полку. Он шарит по ней, не спуская глаз с матери, пока не нащупывает оставшуюся от отца электробритву.

– Придётся отдать тебя, хочешь в детский дом, хочешь…

Сыплются пощечины. Подросток закрывается рукой, пряча за спиной электробритву.

– Щенок, лучше бы ты сдох!

– Заткнись!

Что было дальше?

Я не помню.

Похоже, что дальше и не было…

Тот подросток – я?

А ещё раньше ребёнок с соломенными волосами играет на цветастом ковре в железную дорогу. Сколько ему? Четыре-пять? Би-би, движутся по пластмассовым рельсам раскрашенные вагончики, би-би, гудит паровоз с чёрной трубой. Ребёнок ползает на четвереньках, прислонившись щекой к ворсистому ковру, открывает шлагбаумы, положив на рельсы тапочки, устраивает остановки. Он машинист. «Вжи-вжи, поехали!» – и поезд послушно трогается. Раскрасневшийся, он не замечает вошедшей матери: «Малыш, на ужин твой любимый пудинг». Ребёнок едва не плачет, его оторвали от игры. Но мать, молодая, улыбчивая, с тёплой мягкой грудью, берёт его в охапку: «Би-би, поехали на кухню!» Ребёнку щекотно, он смеётся. В коридоре мать передаёт ребёнка его отцу, тот его переворачивает, держа за ноги, чтобы мог идти по линолеуму на руках. Хохочут все трое. Би-би! А теперь дощатый пол сажает занозы, на стенах лупится масляная краска. Казённая мебель, двери без ручек. Мамочка, милая, забери меня отсюда! Я больше не буду, честное слово, обещаю…