Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Жена упряма. Она долбит и долбит, пытаясь вплести, вмонтировать их обоих в свою историю, в которой ни тот, ни другой давно не имеют места.

Нет уж, увольте от историй!

Из разговора с врачом.

Я опять вижу всё со стороны.

На этот раз доктор не курит трубку, он в толстых очках в роговой оправе.

– Присаживайтесь, голубчик. – Устин не заставляет себя ждать, привычно забрасывая ногу на ногу. – Ну, какие у вас ощущения?

«Без игры, – добавляет про себя Устин, покачивая ногой. – Без игры».

А вслух произносит:

– У меня ощущение тесноты, спёртости, кажется, что на Земле мы, как на космической станции, где некуда деться. – Устин на мгновенье смолкает. – Да, мы слоняемся по отсекам этой станции, ходим туда-сюда, хотя всё уже давно изучено до мелочей, мы коротаем время в ожидании возвращения, в котором твёрдо убеждены, когда сменим это пристанище на настоящий дом.

Сняв очки, врач кладёт их на стол.

– Это из-за больницы, – близоруко щурится он. – Скоро пройдёт. А больше ничего не беспокоит?

В коридоре ждёт очередь, ему не до философствования. Но Устину плевать.

– Это наша судьба, – гнёт он своё, пропустив мимо замечание доктора. – Одна на всех, мы замурованные в стену кирпичи, намертво подогнанные друг к другу, но каждый считает себя особенным, верит, что именно у него всё сложится иначе, чем у соседей.

– Ну, конечно, всё сложится, – рассеянно кивает врач, помечая в истории болезни, чтобы Устину увеличили дозу лекарств. – Знаете, голубчик, с годами психика у всех повреждается, так что сознание отражает уже не бытие, а собственную болезнь. – Он поднимает глаза. – Возьмите стариков, они все желчные, все мизантропы, потому что видят свои изъяны, свои пороки, а обобщают их на весь мир.

Устин невпопад кивает. Но тут же, встрепенувшись, берёт под козырёк.

– Да, они говорят: наше время. Но их время прошло у них сквозь пальцы, так же незаметно, как и чужое.

Врач доволен.

– Ну, вот видите, вы всё правильно поняли. Пожалуйста, позовите следующего.

Устин прикрывает за собой тяжёлую дверь.

Пока он обращается к сидящему пациенту, я читаю на её бронзовой табличке:

«Макар Евграфович Обушинский, психиатр»

В коридоре солнечные пятна лежат на полу, пляшут по стенам – окна распахнуты настежь, и ветер колышет рамы, Устин задержался у подоконника, свежесть проникает сквозь мелкую сетку от комаров, он дышит полной грудью, глядя на сгнивший во дворе пень, который корчуют рабочие в оранжевых комбинезонах.

Он представляет.

Если жена выйдет за Грудина, всё может случиться, пусть и теоретически, от душевнобольного не потребуется согласия на развод, она сразу родит. Дети укрепляют брак, придавая смысл тому, в чём изначально нет никакого смысла. Мальчика они уж точно не назовут Устином, а девочку Меланией. Возможно, будет двойня, от большого желания матери, главное, сжечь мосты, отрезать путь к отступлению, чтобы, когда всё осточертеет, было уже поздно. Грудин человек чести. Точнее долга. Или даже привычки. Но сути это не меняет. Могут ли они быть счастливы? Вполне. На чужом горе? Ещё как! Прежде всего, вышвырнут его вещи, все до одной, хотя книги, пожалуй, оставят, это было бы чересчур, и пустые полки только бы напоминали о его присутствии (или отсутствии), по крайней мере, первое время, а это было бы лишним, его имя станет табу, они будут обходить его молчанием с присущим обоим тактом, по негласной договорённости они не будут вспоминать прошлое, разве каждый про себя, а когда будет подходить день свиданий – они же милосердны и не перестанут по очереди навещать близкого им человека, – тогда за ужином кто-то из них обронит безличное: «Завтра больница». Осуждать их? Боже правый! С какой стати, жизнь берёт своё, возможно, они даже принесут ему первенца, завёрнутого в пелёнки розовощекого карапуза, если в первый месяц распирающая их радость перевесит привитую воспитанием деликатность, но это вряд ли, в последующие дни, когда всё войдёт в привычное русло, уж точно. Да, их корабль отправится в дальнее плавание, а якорь, который они обрубят, останется лежать на дне, затянутый илом, покрытый водорослями.

Этот якорь – я?

Или я пень, который корчуют во дворе?

Какая разница…

Устин захлопывает окно, медленно шагая в палату.

По периметру больница обнесена забором с колючей проволокой, в единственных воротах пропускной пункт. Вопрос, который не приходит в голову больным: охраняют их или от них? А зачем посреди двора собачья будка? Дань традиции? Она с тех пор, когда забора ещё не было? Дворняги целыми днями таскают цепь, повиливая хвостом, когда им выносят помои. Короток их век, я переживаю уже пятую.

Похоже, Устин старожил.

Уже нет верзилы медсестры Устины Непыхайло.

Платона Грудина тоже больше нет.

Врач сказал, что его выписали, но Устин в это не верит. Они провели слишком много времени на соседних койках, чтобы ему не знать – Грудин неизлечим. Но клинику он покинул, это факт. Как ему удалось? У него были десятки способов, чтобы выбраться, какой именно он предпочел? Устин должен напрячь извилины, используя логику и дедукцию. Верёвка? Отпадает. Все его вещи целы, к тому же расплетать носки или шерстяной свитер занятие муторное, а Грудин нетерпелив. Прыжок из окна? В коридоре на окнах нет решеток, а москитную сетку легко разорвать. Но, выходит, дыру в ней быстро заделали? Да и то, что осталось от Грудина, привлекло бы внимание выглянувших во двор. Думай, Устин, думай! Перебирая варианты, он краем простыни вытирает вспотевший лоб и, наконец, приходит к наиболее вероятному. Ночь. Между тремя и четырьмя часами. В коридоре стихает шлёпанье босых ног, тускло освещённый туалет обычно пустует. Матовые плафоны без проволочного каркаса, их легко вывинтить, встав на унитаз, потом и лампочки. Достаточно одной. Обход в пять. Чтобы вскрыть вены, времени хватает. Сидя на стульчаке, перерезать их осколком, а потом, свесив руки, ждать, прислонившись к бачку. Кто тогда дежурил? Эта дылда Устина. Персонал вышколен, обнаружив уже истёкшего кровью, управились быстро и без лишнего шума. Санитары, завернув в простыню, унесли тело, Устина Непыхайло, даже не приподнявшись на цыпочках, ввернула новую лампу. Правды всё равно не узнать. Но есть косвенные доказательства. Устину уволили, хотя официально она написала заявление по собственному желанию. Плафоны в туалете одели в металлический корсет. В плывущих сумерках Устин вглядывается в мерцающее сиреневым светом здание морга, надеясь под перевязанным поли этиленом, когда санитар вырулит из дверей высокую каталку, узнать Платона Грудина.

Нарисовав такую картину, Устин оставляет себе повод усомниться.

Почему исчезновение Грудина должно быть таким?

Но как бы там ни было, соседняя кровать аккуратно застелена, над ней колдовала картавая брюнетка Мелания, в чьём усердии трудно усомниться, так что постель готова принять следующего бедолагу. Пока этого не случится, Устин может блаженствовать один. Или Платон Грудин всё же составил счастье жене Устина, и теперь ему просто неудобно навещать старого, бедного приятеля, которому так не повезло? Ему стало не до него? Устин долго мучается, не зная, какой из вариантов предпочесть, эта раздвоенность, превращая в буриданова осла, сводит его с ума, пока он не решает, что разницы никакой, ясно, что они с Грудинным расстались, никогда больше не увидятся, а значит, по боку Грудина.

На свиданиях с женой Устин преимущественно молчит, хотя может рассказать обо мне.

Например, так:

Знаешь, меня не покидает ощущение, что здесь лежу не я, а кто-то другой, кого изводят капельницами, пичкают лекарствами, отбивая охоту к игре. Но что предлагают ему взамен? Унылые будни? Серенькое небо? Он часами лежит под одеялом в позе эмбриона, наблюдая, как капает вода из проржавевшего крана, отсчитывая его жизнь, и это олицетворяет для него реальность. Думает он об одном и том же: как сюда попал и как отсюда выбраться. И кем. Если раскаяться в прошлом, значит, от него отречься, выйдя другим человеком. Надо ли ему это? Стать человеком без прошлого, стерильным, как шприц, который можно заправить чем угодно, любой дрянью, значит не иметь и будущего. Моему двойнику здесь плохо. Он раздавлен обломками воспоминаний – у него была жена, он работал в журналах и мог всегда посоветоваться с приятелем, которого знал бездну лет. Его всего лишили. Теперь отбирают и воспоминания, требуя отказаться от прошлого. Скажешь, только от игры? Но разве она не была частью его жизни? И разве вся его прошлая жизнь не часть какой-то игры? Так примерно он думает. Час за часом, изо дня в день. Пожалуйста, забери его отсюда!

Или так (я для Устина другой, он может так и звать меня, «другой», и даже вести рассказ от моего лица):

Знаешь, я уже не помню, когда стал Устином Полыхаевым, я смотрю его глазами, слушаю его ушами, говорю его языком. Как паразит, я коротаю век в его теле, среди горожан, которые рождаются без любви, живут второпях и одиноки даже во сне. И я читаю его мысли, как свою ладонь. Вот он играл, выстраивая чужую жизнь, подглядывая за которой в «глазок», надеялся скрасить свою, и доигрался. Теперь он не может понять, как случилось, что невинная затея привела его в больницу. Если бы он знал, чем всё обернётся! Разве мечты подсудны? Разве наказуемы фантазии? Я согласен с ним на все сто. Как могу я поддерживаю его, но мне самому здесь ужасно. Целыми днями валяюсь на постели, слушая капель из проржавевшего крана, и мысли в унисон – когда, когда… Что когда, я не знаю. Но ждать – единственное, что остаётся, иначе сойду с ума.