Поэты 1820–1830-х годов. Том 1 - Дмитрий Дашков

277. ПРОЗАИКУ

Видал ли ты Вандиковой МадонныПрекрасные, небесные черты?Моцартовы пленительные тоны                          Слыхал ли ты?

Видал ли ты роскошный берег Крыма?Слыхал ли ты, как о его гранитСедой хребет волны неукротимой,                          Дробясь, шумит?

Видал ли ты младенца в колыбели?Всмотрелся ли в невинные черты?И что ему невидимые пели,                          Слыхал ли ты?

Нет? Так иди ж дорогою печальной,Земли пустынной бесприютный сын,И по скалам, к твоей отчизне дальной,                          Бреди один.

Ты не видал Вандиковой Мадонны,Ты не постиг небесной красоты;Моцартовы пленительные тоны                          Не понял ты!

278. К ЭМИЛИЮ

(Отрывок)

Куда сокрыться мне от тяжкого мученья?Везде встречаю лесть и вижу преступленья,И зависть тощую под маской доброты,И глупость, и позор, и злость, и клеветы!

Эмилий, помнишь ли, как часто в шуме светаЯ, грустный, тосковал о роскоши полей,Где вьется ручеек, где свищет соловей,Где всё приветствует пустынного поэта?Безумный, я мечтал в таинственной глушиНайти прямых людей, найти покой души.И что же там нашел? В полях такие ж люди,И здесь подвластные велению судьбы,Они в ничтожестве страстей своих рабы!Нет, лучше во сто раз злодей с душой коварной,И бледный клеветник, и друг неблагодарный,Которых черные, презренные делаДавно душа моя сочла и поняла,Чем скучный властелин курной своей деревни,Который от утра и до зари вечернейСвоим безжизненным, лоснящимся лицомМорит политикой, приветами, вином,И даже в самый час желанного прощаньяГремит уставший слух жестоким до свиданья!Что сделал я ему? за что такая злость?Иль, скромной хижины давно желанный гость,Покинул навсегда я обольщенья света,Чтоб быть игрушкою безмозглого корнета?Какие быть со мной имеет он права?Чем сердце занято? полна ли голова?Встречал ли грудью смерть он на полях Беллоны?Раскрыл ли мудрые блюстителей законыВ подпору слабому, в защиту правоты,Иль слезы горестной, бездомной сиротыОн любит осушать рукой благодеянья?Или труды его и редкие познаньяОткрыли новый свет обширному уму?Нет — мать-покойница оставила емуТри сотни мужиков, измученных и бедных,Портреты прадеда и деда в рамках медных,Тупую голову с ничтожною душойИ спесь помещичью, а книги ни одной.Воспитанный в глуши, не зная — что́ науки,Он часто в праздности сидел поджавши рукиИли со стаею борзых и гончих псовТоптал на пажитях посевы мужичков.Меня приязнию он мучит неотступной,Хоть пошлый я глупец в его беседе умной.О, сколько, милый друг, людей подобных есть,Которым дикие названья: ум и честь,У коих спит душа, у коих в каждом словеИль подлость новая, иль глупость наготове.Как часто в их кругу, терпенье потеряв,Я должен нарушать приличия устав;Как часто им твержу: помещик справедливыйДля зайца сельские не разоряет нивы,У вверенных ему не отнимает снаИ податьми своих не тяготит владений,Затем чтоб проводить часы беспечной лениЗа чашей пенистой шампанского вина…Он святотатственной не осквернит рукоюНевесту скромную, идущую к налою,Не развратит рабы подвластного раба,Тем больше что ее в руках его судьба…Но тщетен весь мой труд, и там худой успех,Где правда строгая рождает только смех.Я слышу шепот их: «Какой чудак брюзгливый!»И снова от меня с собаками на нивы.

279. Ф. Н. Г<ЛИНКЕ>

В Аравии, под зноем лета,Усталость, жажду и тоскуВлачит поклонник МагометаПо раскаленному песку;Но далеко святая Мекка,А тут ни тени, ни воды,Тут запустения следыНапечатлелися от века;Тут жизни нет — и, утомлен,У неба смерти просит он!Но вот оазис! И унылыйПоследние сзывает силыИ привстает: «Туда! туда!Там тень, и травка, и вода,Там есть и место для могилы!»

Друг! есть оазис и для нас!Рука таинственной святыниНас извлечет, в урочный час,Из раскалившейся пустыни!Но как, одним ли мы путемС тобой до цели добредем?Возьми ж с собою в путь далекийМои пророческие строки:Тебя послал предвечный богЖнецом на жатву просвещенья,И сам он грудь твою облекБроней холодного терпенья,И будет сам вождем твоимК высокой цели, где с тобою,Спасенны промыслом святым,Мы обновленною душоюЕго дела благословим!

280. ДЕМОН

К. К-у

Бывает время, разгоритсяОгнем божественным душа!И всё в глазах позолотится,И вся природа хороша!И люди добры, и в объятьяОни бегут ко мне как братья,И, как любовницу мою,Я их целую, их люблю.Бывает время, одинокийБрожу, как остов, меж людей,И как охотно, как далёкоОт них бежал бы в глушь степей,В вертеп, где львенка кормит львица,Где нянчит тигр своих детей,Лишь только б не видать людейИ их смеющиеся лица.Бывает время, в мраке ночиЯ робко прячуся от дня,Но демон ищет там меня,Найдет — и прямо смотрит в очи!Моли, мой юный друг, молиТворца небес, творца земли,Чтобы его святая силаТебя одела и хранилаОт ухищренной клеветы,От ядовитого навета,От обольщений красотыИ беснования поэта.

А. Г. РОТЧЕВ

Александр Гаврилович Ротчев (1806–1873)[182], сын скульптора, в 1822–1829 годах (с перерывами) учился на нравственно-политическом отделении Московского университета и по своим личным и литературным симпатиям принадлежал к кругу А. И. Полежаева. В 1826 году он подозревался в сочинении вместе с Полежаевым антиправительственных стихов. Связь его с Полежаевым сохранилась и позднее; в 1829 году Полежаев прислал на его имя свое стихотворение «Видение Валтасара» для напечатания в «Московском телеграфе»[183]. Ротчев был связан и с оппозиционными студенческими кружками (с братьями Критскими, Шишковыми). В 1827 году он был взят под надзор полиции за сочинение аллегорического стихотворения о дубе и атлете, в котором был усмотрен намек на самодержавие[184]. Печатался Ротчев в «Атенее», альманахах, но преимущественно в «Галатее» и «Московском телеграфе»; в 1829 году он был втянут в резкую полемику Раича с Полевым и перестал сотрудничать в «Галатее». Помимо политических стихов, почти целиком до нас не дошедших, Ротчев пробовал свои силы в области любовной лирики («Вакханка», 1826; «Соломон», 1829; «К молодой девушке», 1829) и в переводах-вариациях, преимущественно из Байрона («Разбитие Сеннахерима», 1826; «Мелодия» (подражание Байрону), 1826; «Тьма», 1828). Под влиянием «Еврейских мелодий» Байрона и отчасти Полежаева у Ротчева вырабатывается стиль романтического ориентализма, типичного для поэзии 1830-х годов; для его стихов характерен экзотизм, эмоциональная напряженность; в то же время они сохраняют символико-аллегорическую основу аллюзионной политической поэзии 1820-х годов. Одновременно Ротчев выступает как театральный переводчик; с середины 1820-х годов в печати и на сцене систематически появляются его переводы и переделки из Шиллера («Мессинская невеста», 1829; «Вильгельм Телль», 1829; «Орлеанская дева», 1831), Шекспира («Макбет», с немецкого, 1829), Гюго («Эрнани», 1830; «Кромвель», 1830) и др. Переводы Ротчева были предметом полемики, с диаметрально противоположными отзывами; положительно оцениваемые в «Северной пчеле» и «Московском телеграфе», они подвергаются постоянным и очень резким нападкам в «Телескопе», как отличающиеся «неслыханным неуважением к оригиналу». За переводы драм Шиллера Ротчев, впрочем, 15 марта 1829 года был избран действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете. Исключительная плодовитость Ротчева в значительной мере объяснялась его постоянной потребностью в литературном заработке В 1828 году он женился на княжне Е. П. Гагариной; этот мезальянс едва не привел к общественному скандалу. Е. П. Гагариной посвящены и его «Подражания Корану», вышедшие отдельным изданием в 1828 году, но печатавшиеся в журналах ранее, с 1826 года, сразу вслед за выходом первых пушкинских «Подражаний». В «Подражаниях Корану» Ротчев учитывает как опыт своих переводов из Байрона, так и «декабристских» аллюзионных стихов, выбирая для поэтической интерпретации те суры корана, которые давали возможность применений к современной социальной жизни (о социальном неравенстве, гонениях за веру, грядущем торжестве справедливости и т. д.); в них проходит мотив утопического «золотого века» и характерная эсхатологическая тема, развиваемая затем русской поэзией 1830-х годов. Эсхатологические мотивы в свойственной Ротчеву аллегорической трактовке достигают апогея в серии его переводов из «Апокалипсиса» («видения Иоанна»), которые должны были, по-видимому, также составить цикл.