Матрос с Гибралтара - Маргерит Дюрас

– А почему обязательно в кино? – кротко поинтересовалась она.

– А почему бы и нет?

– А ты знаешь, какой фильм мы будем с тобой смотреть?

– Что за вопрос, – ответил я, – конечно, знаю.

Она обернулась, у нее было такое лицо, будто она подозревала меня в каких-то злокозненных замыслах.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – сообщил я.

– А при чем же здесь кино? – не поняла она.

– Кто знает…

Теперь мы вышли к бульвару, что соединял уже известную нам площадь с портом. По нему шли длинные вереницы грузовиков с железными опилками и углем. Я остановился перед одним из переходов. У нас вовсе не было никакой необходимости переходить на другую сторону, и, думаю, она тоже вполне отдавала себе в этом отчет, однако ничем не подала виду.

– Нам надо перейти на другую сторону, – сказал я.

Да-да, уверен, она прекрасно все понимала, ведь на другой стороне бульвара не было видно ни одного кинотеатра. Притом она уже почти окончательно протрезвела. Дорожный полицейский в белом, стоя на каком-то странном возвышении, почти таком же белоснежном, как и он сам, точными жестами регулировал движение чудовищных монстров со стружками. Стоило ему едва заметно махнуть затянутой в перчатку рукой, как они тут же послушно останавливались, натужно скрипя тормозами.

– Глянь-ка на этого регулировщика, – заметил я. Она посмотрела и улыбнулась. Я пропустил сперва один, потом другой сигнал для пешеходов. Всякий раз, будь то для пешеходов или для грузовиков, разрешение длилось три минуты. Народу хватало и здесь и там.

– Как долго, – заметила она.

– Да, очень долго, – согласился я.

Сигнал сменился в очередной раз. Теперь снова настал черед машин. Мощно взревев, тронулся с места в путь груженный ящиками грузовик. На пешеходной дорожке теперь не осталось никого, кроме нас. Регулировщик повернулся вполоборота и раскинул руки в стороны, словно распятый Христос. Я обнял ее за плечи и повлек за собой вперед. Она видела все – тронувшийся с места грузовик, опустевшую, без единого пешехода, дорожку. И подчинилась не сопротивляясь. Впервые у меня не было ощущения, будто я тащу ее за собой силком. Мы резко рванулись вперед. Крыло грузовика слегка задело мне колено. Послышался женский вопль. Незадолго до того, как мы добрались до середины проезжей части бульвара, где был островок безопасности для пешеходов, и как раз после женского вопля и под отчаянные крики регулировщика я признался, что люблю ее.

Она застыла около островка безопасности. Я крепко-прекрепко прижал ее к себе, чтобы она не упала прямо под грузовики. В общем-то, я не сказал ей ничего такого особенного. Так, слова среди тысяч других слов, какие я мог бы ей сказать. И все-таки, думаю, с тех пор как она потеряла своего Гибралтарского матроса, у нее впервые возникла потребность услышать от кого-то эти слова. Неподвижно, сразу побледнев, она застыла около островка безопасности.

– Документы! – прорычал регулировщик. Одной рукой прижимая ее к себе, я вытащил свое удостоверение личности и протянул его регулировщику. Тот не так уж и рассердился. Видя, что она в полной прострации, должно быть, подумал, что она ужасно испугалась, как бы я не попал под машину. Она смотрела на него с улыбкой, так, будто это он и занимал все ее помыслы. Регулировщик заметил это и улыбнулся ей в ответ. Потом вернул мне удостоверение и сделал пол-оборота, чтобы остановить грузовики и дать нам перейти дорогу. Мы перешли на другую сторону.

– Мне что-то не очень хочется идти в кино, – призналась она.

И рассмеялась. Я тоже засмеялся. Улица кружилась вокруг нас, словно цирковой манеж. После того что я сказал ей, голова у меня шла кругом. Мы повернули назад и снова пересекли бульвар в противоположном направлении, на сей раз не нарушая правил и при надлежащем сигнале. Регулировщик, похоже, не на шутку удивился, но все-таки снова улыбнулся. Кинотеатр мы нашли на небольшой улочке, что шла перпендикулярно бульвару. А на яхту вернулись незадолго до ужина. И снова Лорану пришлось ждать нас, чтобы продолжить плавание.

Путешествие длилось десять дней.

И оказалось спокойным и веселым.

Я стал серьезным человеком. Это началось после Танжера и все еще продолжалось. И она, она тоже сделалась серьезной, для нее тоже это началось после Танжера и, как и у меня, все еще продолжалось. Нет, я вовсе не собираюсь утверждать, будто мы оба стали совсем уж серьезными людьми, когда прибыли в Котону, но все же куда серьезней, чем отправляясь в путь. Стать серьезными – дело долгое и многотрудное, это вам кто угодно скажет, и, конечно, за день или даже за десять по-настоящему серьезным не станешь, разве что только начнешь.

Короче, плавание оказалось спокойным и веселым.

Начиная с Касабланки я купил себе три рубашки, стал мыться и содержал себя в чистоте. Само собой, это тоже оказалось делом совсем не из легких. И все-таки в Гран-Басаме я уже почти совсем отмылся. Приучиться спать заняло чуть больше времени. Но теперь я уже спал каждую ночь, когда побольше, когда поменьше, но каждую ночь. Понемногу, с каждым днем все больше и больше, я занимал то самое место, какое отводилось мне на этой яхте. И она тоже с каждым днем оставляла все больше свободного времени, чтобы дать мне возможность пообвыкнуться на положенном месте, все глубже понимая, что так лучше и для нее, и для меня. Вскоре я стал ужасно дорожить этим своим местом. Конечно, на первый взгляд может показаться, будто привыкнуть к такой жизни – дело совсем пустячное, но это если смотреть издалека, так что, думаю, мало кто мог бы приноровиться к ней лучше, чем я. Чтобы искать по-настоящему, как и в любом другом деле, надо посвящать себя только этому, не допуская ни малейших сожалений ни о каком упущенном из-за этого занятии, – потому что, если хорошенько поразмыслить, вряд ли поиски одного мужчины стоят того, чтобы целиком посвящать этому всю свою жизнь. Иными словами, нельзя позволять себе никаких сомнений, свято веруя, будто это наилучшее из занятий, какое ты мог бы себе приискать. Это был как раз мой случай. Ничего заманчивей у меня все равно на примете не было. Я хочу сказать, чем искать его. И пусть даже занятие это было весьма нелегким и более чем деликатным, пусть даже в нем могли обнаружиться стороны весьма противоречивого свойства, к примеру, потребовать от меня полнейшей праздности, и пусть, ко всему прочему, я еще представлял себе далеко не все его грани и не все трудности, все равно я мог с полным правом и без лишнего бахвальства сказать, что именно с этого самого плавания во мне появилась закваска настоящего искателя Гибралтарского матроса.

Мы делали остановки в Касабланке, в Могадоре, в Дакаре, во Фритауне, в Эдине и, наконец, в Гран-Басаме. Сама она сходила на берег только два раза, в Дакаре и во Фритауне, и всякий раз я тоже сходил вместе с нею. Правда, я-то выходил повсюду, где мы бросали якорь, – и в Касабланке, и в Могадоре, в Эдине, и в Гран-Басаме, – на пару с Эпаминондасом. Вот так, сходя на берег в разных местах то с ней, то с Эпаминондасом, что тоже было приятно, я все больше и больше увлекался какой-то особой географией – я бы назвал ее человеческой географией. Когда странствуешь по свету, пытаясь кого-то отыскать, тебя ждут удовольствия совсем особого толка, не чета обычным радостям, какие испытывают, путешествуя ради путешествий. Мы ведь не были традиционными туристами, и сказать-то смешно, уж какие из нас туристы. Для тех, кто ищет какого-то конкретного человека, одинаково важен заход в любой порт – это ведь не столько естественные географические точки, сколько возможные пристанища человека вполне определенных качеств. И конечно, именно он оказывается той иголочкой с ниточкой, которая устанавливает между вами и внешним миром связи, что, выражаясь фигурально, оказываются прочнее любых прочих. Конечно, мы шли в Котону в надежде найти его там, но ни на минуту не забывали, что можем обнаружить его и раньше, в любой точке, где бы ни бросали якорь. И, держа курс на Котону, главную цель наших поисков, то и дело заглядывали в пластиковый атлас, ибо нам казалось, будто весь он населен только им одним. А прогуливаясь по широким проспектам Дакара, или по узким улочкам Фритауна, или по докам Гран-Басама, невольно, почти машинально искали его в любом белом прохожем. Природа в сравнении с этим казалась нам какой-то пресной, безжизненной. После таких вылазок на берег я всегда возвращался смертельно усталым. Чтобы взбодриться, пил виски. И пил его все больше и больше. Впрочем, она тоже пила все больше и больше. По мере того как продвигалось наше путешествие, мы все увеличивали и увеличивали дозы. Сперва пили по вечерам. Потом после полудня. Потом и по утрам. Каждый день начиная все раньше и раньше. Благо, виски на борту всегда хватало. Она-то пила его уже давно, пристрастилась с тех самых пор, как занялась его поисками, но, думается, во время этой нашей экспедиции она получала от этого занятия куда больше удовольствия, чем прежде. Я очень быстро приноровился к ритму ее возлияний и полностью прекратил, когда мы были вместе, попытки помешать ей пить слишком много. Должно быть, все это благодаря тому, что оба мы с каждым днем становились все серьезней и серьезней. В основном, мы пили виски, но еще вино и перно. Правда, виски оставалось напитком, которому мы неизменно отдавали предпочтение перед всеми другими. Не имеет значения, что он был американским, зато как никакой другой скрашивал долгие поиски на море.