Избранные произведения в 2-х томах. Том 1 - Вадим Собко

Мама улыбается серыми губами, руки её лежат на простыне, прозрачные, словно восковые. Она спрашивает, что они варят себе на обед, не боятся ли спать одни, без неё. Они отвечают весело, они хотят видеть её скорее дома. Пусть мама не волнуется, у них всё хорошо.

Потом она целует детей, даже не целует, только прикасается горячими, сухими, словно бумажными губами, тихонько шепчет каждому на ушко.

— Подожди немного, — слышит Иван, когда наклоняется к маминым губам.

И вот они наедине с мамой, в белой, такой белой, что режет глаза, палате.

— Береги их, Ваня, и никому не отдавай, — шепчет мать.

Это уже не голос, а шелест. Она устала.

— Ты скоро вернёшься, мама, не волнуйся. Доктор сказал наверное…

— Да, я скоро вернусь. Иди, сынок!..

Она ещё раз целует его на прощание. Он выходит, а мать долго смотрит ему вслед, словно провожает в широкий, неизвестный мир. За Иваном закрывается высокая белая дверь. Мать остаётся одна и утомлённо опускает веки. Она знает то, чего, наверно, не знают ни дети, ни доктор, никто…

Сколько лет прошло с того времени. Всего два дня!

…А сегодня в небе всё время летала большая птица — не то коршун, не то степной орёл, не разберёшь. Он летал над кладбищем на широко распростёртых, неподвижных крыльях, невозможно было оторвать от него взгляд. Мама лежала в гробу, и смотреть на неё Иван не мог. Только в последнее мгновение он подошёл, поцеловал её, взглянул на незнакомое, почти чужое лицо и, чтобы не разрыдаться, снова стал смотреть вверх, где широкими кругами плавал степной орёл. Какие-то люди обращались к нему, что-то говорили — Иван ничего не слыхал. Он жаждал только одного: скорее вернуться домой.

Это было совсем недавно, это было сегодня…

Солнце коснулось горизонта, и в комнате стемнело, а дети всё ещё сидели неподвижно. Вдруг Марина не выдержала тишины и горько заплакала. Сразу в тон ей заревел Андрейка. Он долго крепился, чтобы не плакать, и наконец дал себе волю.

— Перестаньте! — гневно крикнула Христина. — Нельзя нам плакать! Запомните: нельзя!

И такая убеждённость была в голосе этой худенькой тринадцатилетней девочки, что старшая сестра и младший брат сразу умолкли, и снова надолго воцарилась тишина в столовой.

На улице уже совсем стемнело, только на западе ещё светлела узенькая голубовато-розовая полоска неба. Мебель сгрудилась вокруг старого дивана, плотно обступила его, в темноте уродливая и незнакомая. Казалось, пошевелись — и вещи набросятся, задушат. Дети почти не дышали…

В дверь постучали. Они ещё теснее прижались друг к другу. Всего на свете, какой угодно опасности можно было ждать от этого стука. Лучше молчать.

Стук повторился, сильный, настойчивый.

— Может, открыть? — спросил Иван.

— Не смей! — выдохнула Христина.

Но дверь открылась. В комнату вошёл кто-то большой, тяжёлый. Марина чуть не вскрикнула от страха.

— Есть тут кто живой? — раздался мужской голос.

Молчание.

Неизвестный пошарил по стене, щёлкнул выключатель. Иван увидал Алексея Михайловича Ковалёва и вспомнил, что он обещал вечером прийти.

А Ковалёв на мгновение сощурился от чересчур яркого света, потом, увидев четыре измученных детских лица, сказал:

— Добрый вечер! Что же вы сидите в темноте?

— Так… Не хотелось зажигать. Добрый вечер, — ответил Иван.

— Мы не знали, кто идёт, — басом сказал Андрейка.

— Мы испугались, — добавила Христина.

— Чего же пугаться? Просто дверь надо запирать, — спокойно продолжал гость. — А то и в самом деле чужой зайти может.

— Кому мы нужны? — жалобно сказала Марина, через силу сдерживая слёзы — так остро и горько было сознание сиротства.

— Ну, давайте посидим и потолкуем, — продолжал Ковалёв, садясь на диван и беря Андрейку на руки. — Подумаем, как жить дальше.

Из всех жителей Калиновки он больше других имел право говорить об этом. Старый друг Павла Железняка, он был не частым гостем в семье, но его внимание Мария Железняк чувствовала постоянно. Оно проявлялось то в путёвке для кого-нибудь из детей в пионерлагерь, то в бесплатных билетах в театр, то, наконец, в обыкновенном вопросе, не нужно ли чем помочь. И хоть Мария за всю жизнь ничего не попросила у Ковалёва, он был своим в этой семье, как и во многих других обездоленных войною семьях.

Впрочем, этот случай был не совсем обычным. В других семьях остались в живых мать или отец, а тут четверо детей оказались одни на белом, не всегда приветливом свете. Правда, Иван уже не ребёнок, у него есть паспорт и право называться взрослым. Но что из того? Как он будет жить без профессии, без образования? Семья получает пенсию, да что триста рублей для четверых ребят?

Думая о судьбе детей, Алексей Михайлович про себя решил, что Ивана и Маринку надо устроить в ремесленное училище на полный пансион, Христину с Андрейкой поместить в детский дом, а когда подрастут, помочь им учиться дальше. Понимая, что так будет разумнее всего, Ковалёв с болью подумал: «Вот и распадётся, разойдётся по свету крепкая и дружная семья Железняков…»

Мысль была горькой, но другого выхода он не видел. Он пришёл сообщить своим маленьким друзьям об их будущем, но, увидев их, понял, что сегодня говорить об этом не сможет.

— Как жили, так и будем жить, — решительно ответил Иван. — Так и будем, — повторил он уже с вызовом. — Или вы для нас уже места в детских домах приготовили?

— Об этом ещё подумаем, — уклонился от разговора Ковалёв.

Снова послышался стук. Вошёл Максим Половинка, пропуская впереди себя Любовь Максимовну. Она несла на вытянутых руках блюдо с едою, и сейчас её появление не произвело на Ивана никакого впечатления. Всё, что было до маминой смерти, стёрлось из его памяти.

— Добрый вечер, ребята, — прогудел Половинка. — Здравствуйте, Алексей Михайлович. Ставь, Люба, на стол. Надо помянуть покойницу.

Любовь Максимовна поставила на стол, кроме блюда, ещё две бутылки с наливкой и с водкой.

— Прошу к столу, — сказал Иван, стараясь подавить стоящий в горле ком. — Марина, помоги Любови Максимовне.

Он произнёс эти слова солидно и с достоинством, как следует сказать хозяину. Ковалёв отметил это и подумал, что за последние дни Иван возмужал больше, чем за всю свою недолгую жизнь.

Вместо Марины на кухню стрелой метнулась Христя, взяла огурцы и помидоры, быстро и проворно нарезала, принесла к столу, поклонилась: «Прошу» — и сама присела. Из-под густых седых бровей на неё одобрительно поглядел Половинка и покачал головою, отвечая на свои собственные мысли.

Он взял бутылку с водкой, настоянной на калгане, понюхал её и сказал:

— Ну, вот что, други мои! Хорошенько слушайте меня. Помянем мать и отца вашего, Марию и Павла Железняков, помянем, как водится, потому что были они людьми честными и достойными, настоящими советскими людьми. И пожелаем мы вам, дети, быть похожими на них и жить так, как они жили.

Выпив единым духом свой стакан, он поставил его на стол, с хрустом закусил огурцом, и тяжёлая, горькая слеза блеснула в глубине его по-стариковски прозрачных, запавших глаз.

Ковалёв с Матюшиной тоже выпили, выпили и дети.

— Бери закуску, Андрейка, — угощала Любовь Максимовна.

Несколько минут за столом звучали слова, которые говорят, боясь коснуться большого человеческого горя. Потом чуть захмелевший Половинка посоветовал:

— А ты, Иван, запомни: и отец, и дед, и прадед твой, все были рабочими в Донбассе. Как придётся тебе туго, о заводе думай. Он тебе и отец и мать. А теперь ещё выпьем по чарочке и пойдём. А вы ложитесь спать, дети. Тяжёлый был день, да всё на свете проходит.

Они выпили и попрощались.

— Алексей Михайлович, можно мне завтра к вам зайти? — спросил, прощаясь, Иван.

Ковалёв утвердительно кивнул головой. Слова не шли у него с языка.

Любовь Максимовна расцеловала девочек и Андрейку, а Ивану пожала руку крепко, по-дружески. Он не заметил этого. В мозгу у него билась одна-единственная мысль: «Как жить дальше?»

Легли сёстры, затих Андрейка, а Иван подошёл к окну, распахнул его, опёрся локтями на подоконник и застыл.

— Как жить дальше?

Этот вопрос надо было решить немедленно и решить правильно. Мама поручила ему сестёр и брата, мама целиком положилась на него. Что же ему делать?

Подперев щёки ладонями, он сидел возле окна и смотрел прямо перед собою. Величественная панорама заводов открывалась налево и направо. Ночной темноты, собственно говоря, тут не было. Когда около какого-ни-будь из цехов гасли ослепительные, похожие на молнии, вспышки электросварки, налево, на металлургическом заводе, начинали выливать шлак, и тогда весь небосвод окрашивался тёмным, почти зловещим багрянцем. То тут, то там на линиях переговаривались паровозы, в небо взлетали плюмажи белого пара. Тучи дыма, освещённые снизу отблесками растопленного металла, казались нарисованными на чёрном фоне неба. Тысячу раз видел Иван эту картину, и тысячу раз его сердце замирало от волнения.