Избранные произведения в 2-х томах. Том 1 - Вадим Собко

А вечером Эдит Гартман вошла в большой зал Немецкой Экономической Комиссии, где заседала сессия Немецкою Народного Совета. На неё смотрели сотни глаз, фотографы наводили на неё объективы, но она ничего не замечала. Эдит думала о том, что судьба мудро распорядилась её жизнью и она теперь уже не собьётся с пути, который ведёт к счастью миллионы простых людей.

И когда старый, седой человек, председатель собрания, встал из-за стола и объявил, что слово имеет Эдит Гартман, она собрала всю свою волю и уверенно взошла на высокую трибуну.

ЭПИЛОГ

В Берлине провозглашена Германская Демократическая Республика. Сбылась мечта немецкого народа. Нет города, нет деревни, где бы люди не вышли на улицы. «Смело, товарищи, в ногу…» — звучит над Берлином старая песня красных фронтовиков, и эхо её отдаётся далеко-далеко за Эльбой как ободряющий радостный призыв. Нервничают «правители» недавно созданного на западе федеративного государства. У них одна только надежда: подольше бы американцы оставались в Западной Германии. «Правители» боятся своего народа.

В городе Дорнау перед ратушей на площади идёт митинг. Площадь запружена народом, и тишина стоит такая, что слышно даже дыхание оратора, который подошёл к микрофону.

Это шахтёр Ганс Линке. После окончания партийной школы он теперь возглавляет городскую организацию Свободной немецкой молодёжи.

Ганс Линке смотрит на людей, собравшихся на площади, и сердце его преисполнено радости. Он говорит о большом подъёме, которым охвачен народ в связи с образованием Германской Демократической Республики, избранием президента и премьер-министра.

На мгновенье над площадью воцаряется тишина. Потом вдруг вместе с аплодисментами из толпы в разных местах стремительно взлетают стаи белых голубей. Они кружатся над городом, они поднимаются всё выше и выше и, наконец, исчезают в бездонной синеве неба.

— Да… — мечтательно произносит Ренике. — Белые голуби… Мне кажется, что впервые в истории Германия становится действительно мирной страной. Сколько же ещё надо нам работать, чтобы эти голуби всегда чувствовали себя свободно в нашем небе!

— А это во многом зависит от всех нас, — отвечает стоящий с ним майор Соколов. — Белый голубь — красивая птица. Но это только символ. А за мир надо бороться. Думаю, что теперь, когда наши страны будут стоять рядом, мы всего добьёмся.

— Слово имеет товарищ Макс Дальгов, — извещают собравшихся мощные репродукторы.

Никогда ещё не видел Соколов своего старого товарища таким взволнованным и вдохновенным, как сейчас, когда Дальгов начал речь о новой эре в жизни немецкого народа.

Дальгову долго аплодируют. Вот он спускается с балкона ратуши на площадь и подходит к майору.

— Я слышал, что ты нас покидаешь? — говорит Макс.

— Да, — подтверждает Соколов. — Скоро уезжаю учиться. Наверно, в ближайшее время и комендатуры упразднят…

А через несколько дней майор Соколов прощался с городом Дорнау. Советская Военная Администрация ликвидируется, и офицеры едут на Родину учиться, работать, творить.

Соколову уже кажется, что он в Москве, что он открывает высокую зеркальную дверь академии и входит в просторный зал.

Да, всё это будет, будет в недалёком будущем, а пока надо проститься с теми, с кем пришлось работать бок о бок четыре года.

И всюду, куда бы ни приходил Соколов — будь это в магистрате у Михаэлиса, или в Гротдорфе у Лешнера, или на «Мерседесе» у Грингеля, — всюду царила уверенность в собственных силах.

В комендатуре, куда вернулся Соколов после объезда друзей, его встретила Люба. Она вся светилась от радости.

— Прощалась с Эдит Гартман, — рассказывала Люба. — Ты себе представить не можешь, что в театре делалось! Эдит Гартман едва не заплакала, когда узнала, что я уезжаю.

А на другой день офицеры собрались у полковника Чайки попрощаться с Соколовыми. Майор Савченко пришёл немного смущённый, даже более обычного молчаливый. Валю он осторожно держал под руку, так осторожно, будто она была из фарфора.

Они подошли к Соколову, и Савченко сказал:

— Жаль, свадьба без вас будет.

— Чья свадьба? — изумился Соколов.

— Да вот наша. Мы уже расписались. Праздновать через несколько дней собираемся.

Люба улыбнулась.

— Я уж давно это предчувствовала, — сказала она.

Савченко посмотрел на изумлённого Соколова, подкрутил опущенный ус и отошёл, всё так же осторожно ведя Валю.

— Ай да Савченко! — тихо проговорил Соколов, но больше ничего не успел добавить: полковник пригласил всех к столу.

Прощальный ужин затянулся.

— Вот так, — говорил Чайка, — завтра уедут Соколовы, потом ещё кто-нибудь, и всё меньше и меньше народу будет собираться на проводы. А там, смотришь, и я сам, уже последним, окину взглядом эти стены и скажу: «Прости-прощай, город Дорнау! Мы своё дело тут сделали».

Он поцеловал Соколова и поднёс к губам руку Любы.

Поезд на Брест отходил вечером.

Люба стоит рядом с мужем у широкого окна купе. Друзья смотрят на них с перрона. Может, ещё и придётся встретиться: офицеры ведь не знают, куда их забросит судьба.

Поезд тихо трогается. Провожающие идут рядом с вагоном, и каждый думает о той минуте, когда и он вот так же поедет на Родину.

Поезд всё ускоряет ход. Уже пропали из виду товарищи, уже скрылись из глаз кружевные переплёты Силезского вокзала, уже знакомятся в коридоре случайные попутчики.

Вот он стоит у окна вагона, майор Соколов, испытанный войной и борьбой за мир советский офицер…

Кто знает, куда ещё занесёт его судьба?..

Берлин — Киев — Ирпень

1945–1949–1963 гг.

ОБЫКНОВЕННАЯ ЖИЗНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это было в один из жарких августовских дней, неподалёку от Святогорска, над быстрым Донцом, там, где высятся отвесные белые скалы. Четверо юношей и девушка сидели на траве, поглядывая на зеленоватую воду Донца, на желтоватый, местами потемневший известняк, на мохнатые ветви вековых сосен. Они устали, проходив целый день по лесу, и теперь отдыхали перед последним переходом к станции железной дороги.

Кирилл Сидоренко взял камень, размахнулся и швырнул в скалу. Полетели мелкие белые брызги известняка, и камень шлёпнулся в воду, будто у самого берега плеснулась крупная рыба.

— Давненько я не ходил по этой скале! — весело сказал Кирилл, поглядывая то на своих товарищей, то на девушку. — А хочется пройтись.

— Ну и пройдись, если давно не купался, — лениво ответил Михаил Торба, спокойный, на редкость медлительный в движениях парень лет семнадцати.

Чёрные, острые, словно буравчики, глаза Петра Макова вспыхнули любопытством.

— Как это — по скале? — спросил он, впиваясь своими буравчиками в лицо Кирилла.

— Никогда не видел? — удивлённо спросил тот. — Вся Калиновка знает, как же ты отстал?

Бросалось в глаза, что в компании Кирилл самый сильный, и все слушаются его беспрекословно. Он был на два года старше товарищей, и это давало ему право относиться к ним дружелюбно и в то же время снисходительно. Едва заметные, ещё не бритые светлые усики пробивались на его верхней губе и придавали лицу выражение весёлой, дерзкой удали. Разговаривая, он всё время невольно косился в сторону Сани Громенко.

Девушка слушала Кирилла, а думала совсем о другом. Она смотрела на Ивана Железняка и удивлялась, как могла природа создать такое нескладное существо. Иван и в самом деле казался составленным из одних острых углов. Он сидел, опершись подбородком на острые колени, напоминая складной метр, сломанный в нескольких местах. Вытянутое лицо его с прямым носом и упрямым подбородком было умным, но красивым назвать его никто не отважился бы. Запоминались только глаза, широко раскрытые, зеленоватые, цветом похожие на волны Донца. Он сидел неподвижно и, казалось, совсем не слушал Кирилла.

— Эх, пройдусь для развлечения, — сказал Кирилл, — а то так и закиснуть можно.

— Оставь, — лениво запротестовал Торба.

— А чего «оставь»? — воскликнул Маков. — Пускай идёт!

Кирилл поднялся, взглянул на Саню и направился к скале.

В глазах девушки загорелся огонёк. Она уже когда-то видела это и всё-таки не могла сдержать волнения, глядя, как, цепляясь за невидимые выступы и трещинки, Кирилл обходит скалу над водой. Он двигался, прижимаясь всем телом к тёплому, нагретому солнцем известняку, а внизу, метрах в трёх, набегали одна на другую волны Донца. Юноша хорошо слышал, как шумит внизу вода, разбиваясь о камень, знал, что больше никто не решится на такой смелый поступок, и сердце его было полно гордости. Этот путь вокруг скалы был ему хорошо знаком, Кирилл, вероятно, мог бы пройти его с закрытыми глазами — и всё-таки каждый раз чувствовал под сердцем холодок. Но именно это чувство риска, дерзания, опасности больше всего в жизни любил Кирилл.