След сломанного крыла - Бадани Седжал

Он отрицательно качает головой и продолжает смотреть мне в глаза.

— Тогда зачем? — снова спрашиваю я.

— После того как вы вчера ушли, мы с твоей мамой побеседовали, — говорит Дэвид медленно, будто взвешивая каждое свое слово. — Она спросила меня, как я отношусь к тебе.

— Дэвид, — умоляюще произношу я, чувствуя, как меня охватывает привычный страх. — Пожалуйста, не надо.

— Она и без меня знала ответ. Но я ей сказал, что для нас шансов нет, что ты не можешь быть со мной.

— Я не могу, — говорю я шепотом, больше всего в жизни желая быть с ним. Но страх — ужасная штука. Он парализует тебя ожиданием худшего, не оставляя места для надежды.

— Она сказала, что знает, почему это так, — говорит он, повергая меня в шок. — Она сказала, что ты так поступаешь потому, что никогда не знала, как она тебя любит, как ты ей нужна.

— Нет, — продолжаю я настаивать на своем. Слова Дэвида громом отзываются в моих ушах, каждая клеточка моего тела восстает против звука его голоса. В глубине души я знаю правду, и ничто в мире не сможет убедить меня в обратном. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Она знает, что предала тебя, — продолжает он, не давая мне высказать упреки. — Она отпустила тебя, чтобы спасти.

Я опускаюсь на диван, завидуя поленьям, которые могут превратиться в золу. Если всю свою жизнь думаешь о себе только самое плохое, происходят странные вещи: кто бы что тебе ни говорил, ты изо всех сил споришь с этим человеком, доказывая, что он ошибается, что на самом деле ты не стоишь ничего.

— Но она так тосковала по тебе, ты ей была так нужна, она устала тебя ждать.

Дэвид протягивает мне листок бумаги, который вынул из кармана пиджака.

Я смотрю на листок, пытаясь понять, что это такое. Анализ крови, но только с одним показателем. Сверху указано имя моего отца. Я вопросительно смотрю на Дэвида:

— Что такое тетрагидрозолин?

— Это подарок твоей матери тебе, — отвечает он. — Анализ доказывает то, о чем мне сказала твоя мать. Она постепенно травила его тетрагидрозолином, это главный ингредиент «Визина», — Дэвид профессиональным тоном перечисляет факты: — Сначала он вызывает затрудненное дыхание, тошноту и головную боль. Вместе с этим ослабевает иммунная система, как при диабете, а потом наступает кома.

Спазм сжимает мой желудок, я роняю листок и вижу, как он падает на пол. Он падает к моим ногам и лежит там, как пес, лежащий у ног хозяина, готовый исполнить любое его приказание.

— Она пыталась убить его? — спрашиваю я шепотом. — Почему?

Было много причин желать отцу смерти, и у каждой из нас она имелась, даже у Триши. Но ни я, ни сестры не осмелились предпринять необходимые шаги для того, чтобы положить конец его жизни, никто из нас и вообразить такого не мог. Мама теряла гораздо больше, чем мы: она еще помнила времена, когда отец был добрым, когда он умел любить, и эти воспоминания должны были бы встать преградой между ней и ее желанием получить свободу.

— Потому что она хотела вернуть тебя домой, — говорит Дэвид. — Она знала, что ты не приедешь, пока жив твой отец.

Это уже чересчур — меня пробирает дрожь. Я не в силах уразуметь пределы, до которых дошла моя мать. Я тупо смотрю себе под ноги. Элементы узора на ковре сливаются и скручиваются между собой, как в водовороте.

— Кто еще знает об этом? — спрашиваю я, испугавшись за маму.

— Никто, — говорит Дэвид. Его ответ заставляет меня поднять голову и посмотреть на него. — Я сделал анализ частным образом и удалил результаты из компьютера.

— Почему? — снова спрашиваю я. Обретя способность встать на ноги, я поднимаюсь с дивана и подхожу к Дэвиду.

— Я давал клятву спасать жизни людей, кем бы они ни были. Но если бы твой отец уже не лежал бы в коме, то, зная, что он сделал с тобой, какую боль тебе причинил, думаю, я захотел бы уложить его в кому сам, — он гладит меня по щеке, и его тепло проникает в каждый уголок моего тела и души. — Ты можешь делать с результатами анализа все, что хочешь. Не стану утверждать, будто понимаю, через что тебе пришлось пройти в детстве.

Я побывала в одной деревне, где каждое преступление наказывалось по принципу «око за око» и каждый приговор соответствовал этому принципу. Если вы что-то украли, вам отрубали руку, которая крала. Если женщина изменяла мужу, ее прилюдно побивали камнями или насиловали другие мужчины деревни. Если человек кого-то убивает, его убивали тоже. Эта драконовская система не оставляла места для оправданий и объяснений, приговоры выносились без суда присяжных, которые могли бы рассмотреть возможность ошибки или принять во внимание какие-то обстоятельства.

Но я не могу быть судьей моей матери. Я не могу позволить, чтобы она столкнулась лицом к лицу с последствиями, сделав единственное, что ей было доступно. Каковы бы ни были у нее на то причины, я имела перед ней одно преимущество: я могла убежать, а ей пришлось остаться. Я никогда раньше не смотрела на это с подобной точки зрения, никогда я не была в состоянии увидеть сквозь свою боль ее страдания. Теперь, когда я узнала об ее отчаянном поступке, мне стыдно.

Я медленно поднимаю листок с анализами, и материнские браслеты скользят по моей руке. Я смотрю на анализы в последний раз, а потом подхожу к камину. Не спрашивая позволения у Дэвида, я бросаю листок в огонь, который сначала захватывает краешек бумаги, а потом поглощает ее целиком. Через несколько секунд от нее остается только пепел. Я поворачиваюсь к Дэвиду, ожидая увидеть на его лице разочарование — ведь человек, чья жизнь всегда была направлена к совершенству, не может понять тех, кто жил и живет с разбитым сердцем. Но он только кивает, принимая мое решение без всякого осуждения и с пониманием, которого я не заслужила.

— Ты даже не попытался остановить меня, — с удивлением говорю я.

— По-твоему, мне следовало это сделать? Понимаешь ли, мне кажется, что так любовь не проявляют.

Его слова и звучащее в них доверие заставляют меня умолкнуть. Но я никогда не могла позволить себе такой роскоши, как проявление эмоций, и поэтому мое молчание затягивается. Я оглядываюсь по сторонам, словно ищу ответа, но в глубине души уже знаю его.

— Когда моя бывшая жена попросила развода, — внимательно глядя на меня, продолжает Дэвид, — она сказала, что ее иллюзии относительно меня развеялись. Я оказался не таким, как она думала, — засунув руки в карманы, он переводит взгляд на догорающий огонь в камине. — Поэтому я дал себе обещание, что в следующий раз, когда полюблю, первым делом уберу с дороги все плохое. Причем это надо сделать обеим сторонам, чтобы потом не ждать сюрпризов.

— Сюрпризы всегда бывают, — говорю я, думая о своих сестрах и о борьбе, которую им пришлось вести. — Ничего нельзя гарантировать.

— Может быть, — соглашается он. — Но сущность человека не меняется.

— Тогда как же ты можешь любить меня? — задаю я вопрос, соскочивший у меня с языка раньше, чем я успеваю удержаться от него. Мне хочется взять его обратно, потому что мне стыдно за то, что я открыла Дэвиду так много.

— А как я могу не любить тебя? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне. — Ты все думаешь, что ты какая-то порченая, — он тихонько покачивает головой, — и поэтому решила, что не достойна ни счастья, ни любви. Мне приходится считаться с твоим решением, — наклонившись, Дэвид целует меня в щеку. — Но знай: ты — самая удивительная женщина, которую я знаю. И это не вопреки твоему детству, а благодаря ему. Не всякий может пережить то, что пережила ты, и стать такой же сильной, как ты. Я люблю тебя такую, какая ты есть, плохую и хорошую.

Он отходит от меня и собирается уйти. Впервые Дэвид уходит, а я остаюсь. Я смотрю на него и думаю, что это правильно. Но не могу смириться с этим. Я не хочу, чтобы он уходил. Мне хочется прекратить боль, залечить раны, которые кровоточили так долго.

Когда-нибудь я спрошу у мамы, почему она сделала это. Как она могла пойти на такой риск ради моего освобождения? Ведь для нее дело могло кончиться тюрьмой. Но я не знаю, когда такое время придет, когда я сумею принять то, что она совершила ради меня. Даже после того как рана заживет, кожа должна восстановиться, но и тогда останется шрам.