Горбатый медведь. Книга 2 - Евгений Пермяк

ПЯТАЯ ГЛАВА

После встречи с Вахтеровым все настораживало Маврикия. В Адлеровке он увидел конный отряд в тридцать или немногим больше сабель. Отряд и отряд. Может быть, он находился здесь на учениях. Степь рядом. Есть где разгуляться кавалеристам. Но зачем, для чего они здесь? Не мятежники ли уж?..

В самую последнюю минуту перед встречей с Капустиным Маврикий побоялся открываться ему. Хороший. Справедливый. На правильных позициях. Это все верно. А так ли уж хорошо знает он Капустина? Конечно, нельзя подозревать каждого… Но если вспомнить Мильву… Какие были там солидные люди, а сколько раз они меняли свой цвет.

Нужно пойти на станцию. Там есть представитель ЧК, с ним нужно и говорить. И он пошел на станцию. На полдороге ему показалось, что представитель станционного ЧК не сможет самостоятельно решить сложного вопроса. Нужно ехать в Татарск. И только в Татарск. Но как? Необходима командировка. Он же не сам по себе. И наконец Маврикий находит причину. Ему, оказывается, нужны для работы очки. Разные глаза. А такие очки можно достать только в Татарске или даже в Омске.

— Поэтому, — попросил он Капустина, — вы мне дайте командировку и туда и сюда. А вдруг там нет…

И вот он в пути. Дорогой он раздумал заезжать в Татарск.

В Омске, большом губернском городе, его лучше поймут, и решится все сразу.

Ранним утром Маврикий явился в губчека и сказал, что приехал из Пресного выпаса по особо важному делу, «к самому главному». Он так и сказал «мне к самому главному», и его направили к Беляеву. В прошлом формовщик из Нижнего Тагила, Василий Беляев еще в годы реакции показал себя находчивым и смелым подпольщиком. Здесь он по заданию ВЧК занимался оставленными в Сибири и неразоружившимися врагами.

В это утро Василий Семенович закончил последний разговор с Антонином Всесвятским, убежавшим в девятнадцатом году за рубеж и засланным оттуда с группой белогвардейцев.

Войдя к Беляеву, Маврикий тотчас же начал, торопясь и заикаясь:

— Я работаю в Грудининском мясопункте. Вот мое командировочное удостоверение. Только я приехал сюда не за очками, а совсем по другому делу.

— Очень хорошо. Прошу садиться, — любезно пригласил Беляев.

— На Пресном выпасе, где я выполнял отдельные поручения моего начальника, я встретил скрывающегося преступника Вахтерова, о котором нельзя рассказать в двух словах, и я позволю попросить у вас, товарищ…

— Называйте меня Василием Семеновичем.

— Я прошу вас, Василий Семенович, разрешить рассказать мне с самого начала.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Только прошу вас, не подумайте, что я, рассказывая о преступлениях белогвардейца Вахтерова, хочу выгородить себя. Мне этого не нужно, и я тоже ничего не утаю и о себе.

— Я в этом совершенно уверен, — сказал Беляев. — Я с первого взгляда почувствовал, что имею дело с правдивым и смелым человеком.

Маврикий смутился и сказал:

— Насчет смелости вы ошибаетесь, Василий Семенович. У меня все еще вздрагивают коленки.

— А это нормально, — заметил совсем по-свойски Беляев. — ЧК же. А сколько о ней наплетено всякого. Послушаешь, что про чекистов болтают обыватели, так и сам себя в зеркале боишься.

Чуткий к юмору Маврикий оживился:

— У вас уральский выговор, Василий Семенович.

— Земляк земляка видит издалека. Я тоже сразу решил, что вы из наших мест, когда вы еще рта не раскрыли.

— Как же это так?

— Наши заводские ребята портянки чуть ли не до самого колена наматывают, и всегда край из сапога торчит. Вон он, милый.

Беляев указал на уголок портянки, торчащий из сапога Маврикия, и этим окончательно расположил его к себе.

— Простите. Я отвлек вас. Рассказывайте без всяких стеснений и церемоний.

— Благодарю вас, Василий Семенович. Тогда я начну с того, как у нас появился новый учитель истории…

Беляев кивнул головой, и Маврикий, почти не волнуясь, стал говорить:

— Этот тип появился на Мильвенском заводе, будто сойдя добрым другом юности с очень хороших страниц задушевной книги.

Маврикий говорил о Вахтерове всесторонне и обстоятельно, желая показать этим, что его увлеченность учителем истории вовсе не была легкомысленной, тем более что будущий главарь мятежа сумел обольстить и взрослых, опытных людей.

Когда рассказ подходил к мильвенскому мятежу, Василий Семенович дружески положил свою руку на руку Маврикия и сказал:

— Я боюсь, что не запомню всего. В соседней комнате никого. Может быть, лучше всего пройти туда и не торопясь написать об этом бандите все, что вам покажется необходимым. Как вы думаете, товарищ Толлин?

— Откуда вы знаете мою настоящую фамилию?

— Настоящую? А разве у вас есть еще не настоящая?

— Да. Хотя нет. Вторая тоже настоящая. Это фамилия моего деда.

— Зашеин?

— Значит, вы знаете всё. Это и понятно. ЧК. Но я не боюсь ответить за все. А теперь я хочу не о себе, а о Вахтерове.

— Тогда прошу в эту комнату. Здесь никого.

Оставшись один, Маврикий оглядел небольшую комнату. На стене над столом висел портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского. Вглядываясь в его черты, Маврикий отчетливо припомнил, что видел его. Только не мог установить где. Или в Разливе. Или в Смольном. На другой стене был портрет Ленина. Тоже очень хороший портрет и очень похожий на Владимира Ильича.

Как странно, как невероятно странно, что он, Маврикий Толлин… Впрочем, сейчас не время думать о себе. Нужно собрать все силы, поднять все обиды и покончить с Вахтеровым.

Взяв лист бумаги, он не знал, как озаглавить, с чего начать. Подумав, он тщательно вывел: «ОБВИНЕНИЕ».

Написав такое заглавие, им было найдено все остальное. О Вахтерове он говорил в третьем лице.

Писалось легко. Слова сами приходили на перо. Словно ими была начинена чернильница и в каждой капле чернил заключался страшный и жестокий, но справедливый яд мести.

Надеясь, что обвинение будет переписано набело, Маврикий не очень следил за стилистикой. Он рассказывал о покосах, о ночном выгоне коров, о длительной подготовке мятежа, о подрывной работе в деревне, о поджоге домов коммунистов, о натравливании населения на Советы. Теперь вспоминалось и то, что тогда не замечалось им. Но все это были мелочи по сравнению с самым тяжким. Маврикий писал:

«Он глумился над самым сокровенным. Притворяясь революционером, Вахтеров хотел прикрыть красным знаменем свою черную ложь, свои замыслы восстановления власти капиталистов и помещиков. Он, скрывая свою принадлежность к партии вралей, к партии аферистов и убийц, проповедовал то, что ненавидел, во что никогда не верил, — братство людей. Он продуманно назвал свору мятежников «революционной гвардией» и продуманно нацепил бандитам и обманутым им людям не какие-то, а красные повязки».

Как всегда, торопливость взяла в свои руки инициативу, и на пятой странице своего обвинения Маврикий писал все подряд: и про обманные деньги «мильвенки» и реквизиции за Камой под такие же, как и деньги, ничего не стоящие расписки. Зато когда Маврикий писал о «стратегических камерах», тут и строки были ровны и мысли строги.

«В самом названии «стратегические камеры временной изоляции» заключено все. И обман, и трусость. Обман и трусость — это его нутро, его способ действий».

Уже много исписано страниц. И Маврикию так хочется сказать о том, как надругался Вахтеров над ним, как он затуманил самое светлое, что было так дорого Толлину. Но как-то неудобно в большом обвинении, которое как бы идет от тысяч жителей Милввы, говорить о себе. Кто он? Кто? Единичка среди тысяч людей; Одна жизнь в море смертей и жизней. И так ли уж много значат его переживания, обиды…

О себе он не будет писать в этом обвинении. Он должен быть благодарен за то, что ему предоставилась возможность обвинять. И он это делает не от себя, а от тех, кто сейчас стоит за ним там, в Мильве, кто лежит в ее земле, поплатись за свою доверчивость.

Теперь остается сказать о встрече с Вахтеровым на Пресном выпасе. И, ничего не утверждая, предупредить о Чичине, Ногаеве, Смолокурове и о всех тех, которых видел там Маврикий. Конечно, Маврикий не может сказать наверняка, что это новый заговор, новая организация мятежа. Однако же он не может и утаить своих подозрений.

В комнату, где Маврикий начал переписывать свое обвинение, вошел Василий Семенович и сказал:

— Стоит ли? Переписка не всегда полезна. Конечно, она улучшает в смысле слога вылившееся на бумагу, но, улучшая слог, охлаждает жар слов.

Не столь радивый на всякого рода переписки, Маврикий был благодарен Василию Семеновичу.

— Конечно, конечно… Машинистка это сделает лучше. Лишнее всегда не поздно вычеркнуть.