Горбатый медведь. Книга 2 - Евгений Пермяк

Пронюхав об отъезде Маврикия и о продаже Огонька, первым заявился Прошка Курочкин. Бывший муж Фисы.

— Здорово, писарек! — сказал он. — А я женился на настоящей. Одних годов со мной деваха. И румянцу много. Шея даже красная. Любит. Из рук выпустить боится. Не то что та… Но и она тоже обкрутила вокруг своих костей одного, Царевичем величает. Из Ляпокурова он. Из конторских людей.

У Маврикия ревниво защемило сердце, чего-то было жаль, чего-то стыдно, но раскаиваться не хотелось.

Прохор рассказал, как он разделался с Кузькой Смолокуровым, то есть со своим тестем Кузьмой Севастьяновичем.

— Он мне за Фиску все отступное полностью выдал до рыбки, до горсти, до курицы. Только гусака зажилил. Сдох у него гусак. А мне какое дело? Отдай. А он опять меня пинком. Ах так, думаю, я напряду тебе, язви тебя. И в волость. А в волости обсказал, как на Щучьем острове они, кулацкие хари, винтовки, пулеметы салом в ящиках да бочках заливали да в воде в камышах прятали. От меня тогда не таились они. Так я до последнего ящика, до последней бочки выискал и показал. Все добыли в камышах. А его в Омск вместе с Шарыпкой. Одной варовиной вязаны. Я их всех на чистую воду вытянул. А сам, наверно, теперь в партию запишусь. Мне что? Хуже не будет. Я и в партии могу состоять… Я ведь не то что ты — неизвестно кто. Хорошо, что ушел от него. А то бы тоже запутался… Так сколь ты, писарек, за Огонька хочешь?

— Мне ничего не нужно, — ответил Маврик, открывая калитку. — И вообще тебе лучше уйти отсюда… Огонька я не продам.

Обескураженный и трусоватый Прохор вышел прежде за ворота, а за воротами сказал:

— Контра! И до тебя доберутся в Омске…

Несказанно радовался Сеня. Он уже готовился к тому, что кто-то купит рыженького конечка. Кто-то, но не Прошка Курочкин.

На мясопункте был получен полный расчет с неожиданными добавками пшеницей. Оказывается, в губпродкоме спохватились, что продовольственные работники почти ничего не получали за эти годы, решили уплатить им за прошлое. Натурой.

Маврикий получил порядочно зерна и с помощью Петра Сильвестровича Капустина превратил пшеницу в продукты, наиболее легко перевозимые, и вещи, которые понадобятся и Маврикию и его семье.

Нужно было не тянуть с Огоньком. Петр Сильвестрович предложил:

— Я куплю твоего Огонька для внука. — Он назвал цену втрое бóльшую, чем было отдано Смолокурову.

— Не стоит же он этого. Огонек, Петр Сильвестрович…

— Мне лучше знать, что стоит он. Я никогда не передавал лишнего.

Теперь у Маврикия оказался огромный пшеничный капитал. И он долго не мог уснуть, прикидывая, что еще можно выменять на базаре и увезти в Мильву. Можно было купить и охотничье двуствольное легкое ружье. И велосипед. В Грудинино приезжали люди из далеких губерний выменивать на хлеб самые неожиданные вещи. Появлялись и велосипеды. Здесь они, в степном краю, что твой конь.

Неплохо, если Огонек оставит по себе память, став хорошим дуксовским велосипедом. Очень неплохо. Думая о велосипеде, о том, как он разберет его и упакует, Маврик услышал беспокойство в конюшне. А вдруг Прошка, которого следовало бояться, пробрался к Огоньку?

Маврикий вскочил, вылез через окно и подбежал к конюшне. Замер. Прислушался. Он услышал:

— Огонек, я тебя так люблю, Огонек. И ты любишь меня. Не сердись, Огонек, что у нас нет пшеницы и отцу не на что купить тебя. Когда б я был постарше. Огонек, я бы нанялся в работники к богатому мужику и получил бы задаток и выкупил бы тебя у твоего хорошего хозяина. Только твой хороший хозяин не знает, что капустинский внук уросливый парнишка и он будет мучить тебя. И мне будет так жалко тебя, мой конечек Огонечек.

Невозможно сказать, кто больше страдал сейчас — Сеньша ли, произносивший слова прощания с Огоньком, или Маврикий, слушающий Сеню.

Перед глазами предстал пермский пустырь за богадельней, странствующий балаган и Арлекин, которого обнимает за шею восьмилетний Маврик и говорит трогательные слова прощания ласковому пони, которого продает уезжающий хозяин балагана.

Почти не спал в эту ночь Маврикий. Уснувши поздно, встал не рано. Пришел уже Петр Сильвестрович.

Маврикий протер глаза. Наскоро надел гимнастерку. Потом подошел к Капустину.

— Я не могу, я не имею права, оказывается, продать мою лошадь, — начав так, Маврикий взволнованно рассказал Капустину, как он, восьмилетним мальчиком, любил маленького пони Арлекина и как этого Арлекина купил старик, торгующий вразвоз пареными грушами.

И Петр Сильвестрович сказал:

— В таком разе и я не имею права купить этого коня, которому суждено осчастливить стольких людей и… меня.

Нетрудно представить, как, совершенно обезумев от радости, Сеня поочередно обнимал то Маврикия, то Огонька.

Не за одного Сеню радовался Капустин, но и за большое человеческое сердце, за его неистребимую потребность заботиться о людях, делать для них хорошее.

Едва ли Сеня был счастливее, получая коня, нежели Маврикий, отдавая его.

Было принесено и седло.

— Тоже дарю, — сказал Маврикий. — При свидетелях…

…На другой день из Грудинина уехал малопонятный молодой человек, оставивший по себе хорошую память.

ШЕСТАЯ ГЛАВА

Екатерина Матвеевна встретила племянника в Перми. Пробыв там с ним несколько дней, экипировав его, подготовив к встрече с Мильвой, чтобы волнений и неожиданностей было как можно меньше, она, наконец, объявила:

— Теперь можно на пароход и вверх по матушке по Каме…

А наутро…

…наутро как назойливый призрак на камском берегу стояла Буланиха. Ее отчетливо различил Маврикий с палубы парохода и спросил:

— Тетя Катя, неужели жива Буланиха?

— Чему же ты удивляешься? Лошади долго живут.

— Да, конечно… Моему Огоньку только пять лет. Совсем молодая лошадь. Можно и свидеться… Можно специально съездить на встречу.

— Ты это обязательно сделаешь. Разве там у тебя один Огонек? Сколько там у тебя и других хороших и больших «огней».

— Да, тетя Катя. Я думаю, что Сибирь вырастила меня. Мне кажется, что там я прожил долго-долго. Лет двадцать… Так мне кажется, наверно, потому, что прожитое там время было каким-то очень густым.

Пароход причаливает к пристани. На берегу стоит Яков Евсеевич Кумынин. А с ним, помахивая хвостом и слегка поскуливая, сидел второй призрак из детства, милая собака Мальчик. Наверно, не просто так появились здесь и Мальчик, и Буланиха, не говоря уже о Якове Евсеевиче. Наверно, Екатерине Матвеевне хотелось напомнить тот давний приезд из Перми, когда Маврикий так рвался в родную Мильву. Те же чувства владеют им и сейчас. Жизнь возвращает ему казавшееся потерянным.

Он не садится в коробок. Лошадь заметно стара; Как-то неучтиво к ее годам заставлять везти такого здоровенного… во всяком случае, не маленького парня. Достаточно того, что едет тетя Катя. Яков Евсеевич идет возле коробка пешком. Он теперь сознательный-сознательный во всех отношениях, и ему кажется, что был таким всегда. Эта забывчивость так очевидна для Маврикия. И он, не зная того, накапливает в себе, своей памяти речь, которую он произнесет спустя много и очень много лет.

Милый песик Мальчик, проживший эти трудные годы у Кумыниных, попризабыл Маврикия. Может быть, и нет, но ему приходится делать вид, что, кроме Якова Евсеевича, у него никого не было и нет.

На перевале Мертвой горы, как в тот год, когда Маврику было восемь лет, на этом же самом месте, этой же Буланихе Яков Евсеевич Кумынин так же говорит «тпру», и открывается панорама милой Мильвы и огромного, хотя и не столь большого, пруда, каким он казался в детстве.

Не все, но уже многие трубы дымят. Яков Евсеевич Кумынин, указывая кнутом на завод, как бы не Маврикию, а воображаемому собранию не говорит, а докладывает:

— После разгрома проклятой и ненавистной колчаковщины мы, передовые рабочие Мильвенского завода, окромя возрождения старых цехов, запустили на три смены новый цех запасных частей для сельскохозяйственных машин, предполагая изготовлять не в далеком, а в скором времени и самые машины…

— Вы в партии, Яков Евсеевич?

— Смешно довольно… А где мне быть, когда я… Ну, да ты сам знаешь, как я шел и как я пришел в свою партию.

Об этом спустя много лет, не называя фамилии Кумынина, в своей речи, посвященной великой дате, тоже скажет секретарь краевого комитета КПСС товарищ Толлин М. А. Но это когда еще будет. Для этого нужно столько прожить и пережить. Пока же будущий секретарь краевого комитета, даже не комсомолец, стоит на перевале горы и кричит:

— Здравствуй, Мильва… Родная Мильва!

Он кричит так громко, что Мальчик, вспоминая озорные годы своего и Маврикова детства, радостно лает с Мертвой горы на весь белый свет.