Любовник - Авраам Иехошуа

Они ничего не купили, только морочили голову продавцам. Потом пошли в овощной магазин, взяли кило свежего гороха в стручках, сели в другой автобус, я надеюсь, наконец-то домой. Девочке пора спать.

Уже три часа я плетусь за ними. Наступает вечер. У меня больше нет сил прятаться, сижу в автобусе усталая, почти рядом. Они тоже выдохлись, тихо разговаривают, время от времени украдкой смотрят на меня. Чистят горох, едят его сырым, девочке тоже дают, а пустые стручки кладут обратно в мешочек. Автобус проезжает по району, где живут религиозные, места совсем незнакомые мне, хотя и недалеко от нашего дома. Через каждые сто метров остановка, люди высаживаются; постепенно автобус пустеет. На конечной остановке они выходят, я за ними. Дорога пустынна, домов немного. Они совсем не обращают на меня внимания, выбрасывают мешочек на помойку и энергично шагают, тащат коляску, в которой сидит полусонная девочка, голова ее качается из стороны в сторону. Я внимательно смотрю по сторонам, хочу найти наш дом, но ничего не обнаруживаю. Обычная улица, ничего особенного. Я, как загипнотизированная, бреду за ними, укорачивая расстояние, мне просто страшно, вокруг становится совсем темно. Зажигаются фонари. Зачем я это затеяла? Как мне отсюда выбраться? Может быть, он пишет по ночам в другой квартире, может быть, ведет двойную жизнь? А может, это и вовсе не он, а его брат-близнец? Но дорога неожиданно сделала крутой изгиб, и они исчезли в подъезде нового дома, стоящего на отшибе. А передо мной открылся внезапно чудесный вид – море, отроги гор, я сразу же нашла наш район. Вот и мой дом, так близко, сразу за узким вади. Вот окно моей комнаты, совершенно темное.

Я стою и смотрю, какая-то глупая радость охватывает меня – наконец-то я нашла точку, с которой можно видеть все.

Я захожу в подъезд, только чтобы прочитать его имя и убежать. Но кто-то там, в темноте, кто-то огромный тихо подает голос. Это он. Ждет меня. В его голосе горечь, почти испуг.

– Чего тебе надо, девочка? Что мы тебе сделали? Кто послал тебя следить за нами? Уходи отсюда, уходи…

И прежде чем я успела ему ответить, он скрылся на лестнице, убежал от меня…

Наим

Обычный день. Я встаю в девять утра, если мне нечего делать даже в девять, так зачем я буду вставать в восемь? Завтрак уже на столе, но есть мне не хочется, съедаю кусок хлеба, пью кофе, сижу в пижаме, я уже не стесняюсь этой старухи, привык к ней до того, что иногда забываю, что она сидит передо мной, ноет: «Почему ты не ешь? От одного хлеба не вырастешь». Но я отшучиваюсь: «Ни один ребенок не остался ребенком на всю жизнь».

Потом она спрашивает, что я видел в «синема» вчера. И я вкратце рассказываю ей содержание фильма. Она задает вопросы, интересуется в основном артистами, она помнит несколько имен: Кларк Гейбл, Хамфри Богарт, какая-то Дитрих, ей интересно знать, видел ли я их, и как они поживают, и такие ли они еще красивые, как прежде. Эта старуха – что-то особенное. Но у меня нет памяти на имена артистов, главное для меня – содержание, что случилось – вот что важно, сегодня один артист, завтра – другой, какое это имеет значение.

А она говорит: «Жаль твоих денег, ты ничего не понимаешь в фильмах. Они только испортят тебя». А я смеюсь…

Я уже настолько привык к ней, что не понимаю, как это я мог бояться ее в тот первый вечер, когда она показалась мне похожей на ведьму. Сижу развалясь на стуле, пижама, уже изрядно истрепанная, расстегнута; когда она пытается поддеть меня, я только смеюсь – зачем принимать близко к сердцу.

Потом я одеваюсь, записываю на клочке бумаги, что надо купить на сегодня. Она дает мне указания, точно это военная операция. Разные овощи следует покупать в разных магазинах. Помидоры в одном, маслины в другом, сыр такой-то – в одном, сыр другой – в другом. Подробно объясняет, что надо купить и сколько и, главное, чтобы не дороже такой-то цены. Я беру сумки, закупаю что надо и возвращаюсь, ставлю все на стол, и тут начинается заседание правительства. Она все осматривает, нюхает, гнилые овощи откладывает в сторону, проверяет чек, ругает меня, хозяев магазинов и власти, а потом велит пойти и вернуть испорченные продукты. Меня уже хорошо знают в округе, все торговцы понимают, чьи это причуды, и не сердятся, когда я морочу им голову.

Так незаметно проходит утро и наступает время обеда, который я съедаю подчистую, ничего не оставляя на тарелке. Потом спускаюсь вниз и приношу «Едиот ахронот», а спустя некоторое время отправляюсь за «Маарив», а потом воцаряется тишина, потому что она все оставляет, усаживается в кресло, надевает очки и погружается в газеты. Теперь мне остается быстренько вымыть пол и посуду, и можно бежать в кино. Каждый день я хожу в кино. Хорошо, что в большинстве кинотеатров Хайфы идут фильмы, которые мне по вкусу. Но иногда случается, что картинки в витрине вводят меня в заблуждение, и я попадаю на какой-нибудь слишком сложный фильм, и тогда я, как только он заканчивается, глаза мои даже еще не успевают привыкнуть к свету, снова подхожу к кассе и покупаю билет на тот же фильм, на вечерний сеанс, потому что я не все понял и хочу разобраться. Почему это герой, который казался мне все время хорошим и вел себя как надо, – почему именно он погибает в конце.

Я возвращаюсь и нахожу ее дремлющей в вечерних сумерках, лицо прикрыто газетой, с трудом дышит. Я убираю газету, чтобы открыть доступ воздуху. Она открывает глаза, точно возвращается с того света, похоже, не узнает меня. Я говорю ей: «Может, хотите чаю?», и она кивает головой. Я завариваю чай себе и ей и, не дожидаясь ее просьбы, рассказываю о несчастьях, которые происходили в фильме, чтобы ей стало легче на душе. А она слушает и начинает плакать. Ничего не понимает, думает, наверное, что понимает, но на самом деле ничего не понимает. Когда она начинает плакать, я сейчас же отношу пустые стаканы на кухню и прячусь в свою комнату. Не могу слышать ее плач, для этого я, наверно, слишком еще молод. Потом она успокаивается и идет готовить ужин. Слышно, как она там с трудом передвигается, возясь с кастрюлями и сковородами, словно все части ее тела заржавели.

Ужинаю я почти без всякого желания, мне кажется, что ее слезы капали в еду, пока она ее готовила, и что я их глотаю. От этой мысли меня всего передергивает. Я выношу мусор, чиню что-нибудь в доме, колонку с водой или кран, все трубы уже никуда не годны в этом старом-престаром арабском доме. Потом я сажусь почитать ей газеты, маленькие объявления, которые не по ее глазам. Кто умер, кто женился, кто родился, читаю ей на закуску статью о палестинской проблеме, вставляя что-нибудь от себя, мы вот-вот сцепимся, и тогда я встаю и ухожу.

Но вот наконец и ночь. Я живу один, никогда я не был таким одиноким. Иногда меня охватывает ужасная тоска по деревне, по полям, но я стараюсь отогнать ее. Мне очень не хватает Дафи, бывают дни, когда я поднимаюсь на Кармель, брожу вокруг их дома, но даже следов ее не вижу. Может, Адам держит ее при себе, жалеет, что разрешал ей ездить с нами ночью. От него ни слуху ни духу уже три недели. Даже не он, а старуха сказала мне, что мы пока прекращаем ночную работу, но через некоторое время начнем снова, а пока я останусь у нее, и передала мне от него триста лир на карманные расходы.