Harbin - Voronkov

Но теперь Болохов вдруг понял, что и одна человеческая жизнь бывает дороже всех революций на свете. Вначале он испугался, сделав это открытие. Но постепенно эта мысль укоренилась в нем. Ведь спасая Лизу, он тем самым спасал и свою душу, без чего вообще жить нельзя.

…И вот он снова сидит в кресле, пытаясь в деталях припомнить события этого утра. Кажется, готовясь к операции, он продумал все. Не учел лишь того, что в здании могла появиться Лиза. Какой черт ее принес? – неожиданно разозлился он. Теперь ему придется все начинать сначала. Но представится ли ему еще когда такой случай?

И все-таки что-то похожее на чувство удовлетворения не покидало его. Ведь он спас Лизу! Спас! Успел! Все сделал для этого. А больше ему ничего и не нужно… Хотя что это он?.. Разве он забыл, зачем он здесь? Да не забыл, не забыл – и все же… Он непомерно счастлив. Теперь ему и уезжать не надо. Жизнь войдет в прежнее русло, и они снова будут видеться с Лизой. Зачем?.. Да он же любит ее, любит! И, кажется, готов увезти ее хоть на край света… Но захочет ли она поехать с ним? А это смотря куда он ее позовет. В большевистскую Россию она вряд ли поедет – скорее на какие-нибудь далекие острова. Что ж, он согласен и на острова. «А как же тогда родина?» – неожиданно спросил он себя. А вот без родины он не сможет… Тогда, что же, тупик?.. Нет, надо все-таки попытаться поговорить с Лизой. Вот только, если вдруг произойдет чудо и она согласится уехать с ним в Союз, ее ждет разочарование. Бытовые и материальные трудности – это одно, но есть и нечто другое. Там ненавидят «бывших»! В лучшем случае в нее всю жизнь будут тыкать пальцем, но могут и сослать на Соловки или же посадить в тюрьму. Страшные времена настали, страшные! И кому, как не ему, чекисту, это знать.

Неожиданно наверху послышалось какое-то оживление, и уже скоро лестница заполнилась голосами. «Видать, генералы перерыв себе устроили, – решил Болохов. – Вот бы послушать, что они там говорят».

Не успел он об этом подумать, как за дверью послышались чьи-то неторопливые шаги, которые гулом отдавались в пустом длинном коридоре. Это было похоже на променад. «Не иначе кто-то из гостей решил размять кости», – Болохов весь превратился в слух.

– Ошибку мы совершили, господа, ошибку, – донеслось вдруг до него. У говорившего был низкий прокуренный голос. – Я, конечно, не политик, однако должен сказать, что зря мы тогда сориентировались на Францию. Если бы дружили с Германией, то сообща не дали бы распространиться по Европе коммунистической заразе.

– Верно, – произнес некий обладатель приятного баритона. – Профранцузская ориентация, мягко говоря, здорово нам подкузьмила. А все наша дипломатия. Это она уцепилась за республику, забыв про то, что та сама насквозь пропитана всякими либеральными идеями.

С первыми двумя не соглашался третий, с высоким голосом и грассирующей речью.

– Господа, нельзя в этом винить одну только дипломатию. Здесь большую голь сыггал наш внутгенний либегализм. Спгашивается, зачем было газгешать все эти пагтии? Ведь это они и газложили общество. Когоче, у нас не было единства взглядов, отсюда весь этот политический хаос.

– Я согласен с вами, полковник, – включился в разговор следующий гость. Голос у него резкий, решительный. – Это все либеральная политика двора. Когда-то за пение «Марсельезы» отправляли в Сибирь, а перед войной студенты и всякие там социал-демократы спокойно распевали ее на улицах.

– Вот и допелись, – усмехнулся картавый.

– А сейчас мы готовы объединиться хоть с самим чертом – только бы уничтожить большевизм, – проговорил тот, у которого приятный баритон.

– Вы кого называете чертом? – пытался уточнить прокуренный голос. – Уж не японцев ли?

– И их тоже, – произнес баритон. – Кстати, вы видели, как наш атаман Семенов заискивающе смотрел на этого японца?

– Вы про руководителя японской военной миссии? – звучал тот же прокуренный голос.

– Да, генерал…

– Так разве непонятно? Японцы делают ставку именно на него.

– Выходит, это наш будущий госудагь? – проговорил картавый.

– Может, государь, а может, и диктатор – это как уж получится, – ответил ему прокуренный голос. – Японцам все равно – лишь бы новый правитель действовал под их диктовку.

– Получается, мы будем проливать свою кровь за японцев? М-да, дожили, – усмехнулся кто-то из гостей. – А когда-то мы…

Договорить ему не удалось, потому что в этот момент со стороны лестницы раздался чей-то громкий призыв:

– Господа! Перекур окончен! Просьба всем вернуться на свои места.

Когда шаги в коридоре стихли, Болохов снова опустился в кресло и задумался. Нечаянно подслушанный им разговор стал для него очередным доказательством того, что не сегодня-завтра начнется война. Только вот непонятно было, какая роль будет отведена тут японцам. Скорее всего, для них это будет лишь пробный шар. Попытка с помощью чужих штыков проверить противника на прочность, нащупать его слабые места. Это пригодится им в будущем, когда Япония сама будет готова к войне. А сейчас она просто займет место стороннего наблюдателя. Хотя это будет только видимость. Все эти последние годы японцы только и делали, что вооружали белоэмигрантов и китайцев, постоянно подталкивая их к войне.

Впрочем, не исключено, что в случае успешного развития событий Япония сама решит вступить в войну. Тогда попробуй останови всю эту махину. «Но ничего, наши тоже не дремлют», – подумал Болохов. Когда он ехал на Дальний Восток, он своими глазами видел, как мимо них бесконечным потоком в сторону китайской границы шли и шли эшелоны, набитые техникой и людьми. Ничего не скажешь – силища! Он сам готов был тогда сорваться с места и броситься вслед за этими парнями, что с отрешенными лицами сидели в теплушках и сквозь прорези окон глядели на этот суровый мир. Но его ждал свой фронт…

Глава седьмая

Любовный треугольник

1

Совещание закончилось в два часа пополудни, после чего был обед в ресторане, и только когда гости насытились, их повезли на ипподром. Там, не обращая внимания на сыпавший с неба бус, их уже ждали полные трибуны зевак. Из «гнилого угла» дул порывистый ветер, отчего морось порой превращалась в косохлест.

Несмотря на непогоду, духовой оркестр играл марши, поднимая трибунам настроение. Как только появились высокие гости, трубач подал сигнал, и на свежую зелень поля, покрытую весенними лужами, стали выезжать всадники. Вначале появилась первая полковая сотня, за ней вторая, следом третья, четвертая… Впереди каждой – сотник. Казаки только что сменили зимнюю форму одежду на летнюю и выглядели легко и подвижно. Это в шинелишках они кажутся какими-то неповоротливыми, вроде как и шашкой-то махать не с руки, не говоря уж о скачках. Хотя это только на первый взгляд. Казак он всегда останется казаком – обряди его хоть в шкуру медведя.

Но нынче не всем из них выпала честь бороться за приз – только самым-самым. Каждая сотня выдвинула по три таких ездока, а всего, исходя из того, что в гарнизоне четыре конных полка, в соревнованиях вместе с подавшими заявку офицерами и другими желающими должно было участвовать не менее пятидесяти человек. Среди них и Шатуров, который в это время, находясь за трибунами, где располагались станки для лошадей, уже готовил своего дончака к скачкам. Конек, предчувствуя борьбу, бил копытом о землю. Вестовой Егор Вырупаев, поправляя седловку и нежно поглаживая шею дончака, успокаивал его:

– Ну, утишься, Орлик, утишься… Ты у нас самый прибылой, самый дошлый – тада чего тебе бояца? Это другие пусть бояца тебя. Ну давай, давай, не дрожи так, все будет ладно… Вашескородие! – обратился он к Шатурову. – Да успокойте вы его. Может, он вас послушается?

Но тот только тяжело вздохнул и поморщился. Так бывает, когда у человека что-то болит внутри. А ротмистр и впрямь выглядел больным. Только что он объяснился с Лизой. Он повез ее на ипподром, желая, чтобы она поддержала его, но она вдруг повела себя странно. У него до сих пор из головы не выходят ее слова. Неужели правда то, что она сказала?.. Тогда до скачек ли ему сейчас? Но он все-таки выйдет на старт. Он просто обязан выйти, чтобы не показать свою слабость. Где-то там, на одной из трибун, находится Лиза. Так вот пусть она поймет, кого теряет…

Однако он знал, что с таким настроением призы обыкновенно не завоевывают. Потому надо было немедленно взять себя в руки и думать только об одном – как победить.

Чтобы отвлечься, он принялся массировать Орлику ноги. Они были упругими и их мускулы были обтянуты сеткой жил, проступавших сквозь атласную светло-каштановую кожу. Конек покосился на него и будто бы из благодарности вдруг лизнул его в щеку теплым шершавым языком. Ротмистр потрепал его по холке. «Ты единственное живое существо в мире, которое любит меня, – подумал он. – Единственное – больше никого нет. Ни-ко-го!..»