Трое - Георгий Иванов Марков

«Подготовились», — отмечает он.

На подставке кипит сосуд с иглами для спринцовок.

Он садится на стул. Дверь, ведущая в комнату напротив, открывается и оттуда выходит врач. Краснолицый здоровяк, больше похожий на борца или мясника. Смотрит из-под бровей на Ивана и проходит в кухню мыть руки.

Оставшись один, Иван снова задумывается о своем присутствии здесь, о поведении, раздвоенности, которая сопровождала его всю дорогу, пока он ехал с завода, и которая впервые так сильно его смущает.

Он еще раз убеждает себя в правоте своих суждений и снова чувствует их несостоятельность. Ему хочется найти самое простое и ясное объяснение всему — подобно историку, принимающему какое-либо историческое явление таким, как оно есть, не отдавая предпочтения тому, что больше всего соответствует его вкусам. Но в следующий момент роль историка кажется ему явно упрощенной и чуждой. Столь же чуждой кажется ему и роль привыкшего к своему ремеслу регистратора мертвецов. И все это потому, что он не хочет признавать смерть, ее всевластие и неизбежность. Ему кажется, что смерть — это еще не конец, ибо он не может поверить в свою собственную смерть. С другой стороны, он все ощутимее чувствует ее силу, ее нависшую над этим домом тень, ее тленное дыхание.

Вымыв руки, доктор возвращается. Кивает Ивану и со вздохом опускается на соседний стул.

— Надеюсь, что через несколько минут вы сможете ее увидеть! — говорит он.

Ивану кажется очень странным это «сможете ее увидеть». Словно он очень страдает от того, что не может ее видеть.

Доктор протягивает ему пачку сигарет. Закуривают.

— Это рак! — доктор пускает клубы дыма. — Столько людей погибает! Только в нашем доме за год на тот свет отправились двое!

Иван должен принять эти слова как утешение. В утешении нуждаются люди, которые потеряли что-нибудь.

Доктор пытается назвать причины, которые, по мнению ученых, стимулируют возникновение рака. Он врач, основательно знакомый с данным вопросом, говорит легко, убедительно и подробно останавливается на каждой причине. Ивану следовало бы поблагодарить его за то, что врач старается его рассеять…

Но Иван думает, что все эти причины не имеют отношения к ней, что настоящая главная причина смерти жены (какой бы ни была болезнь) — ее определенное, осознанное или неосознанное нежелание жить. В течение всей их совместной жизни она чувствовала себя лишним, никому не нужным человеком. Иван был убежден, что в другие времена, в какую-нибудь минувшую историческую эпоху, более жестокую и грубую, она сразу же погибла бы от ударов судьбы…

Словоохотливый доктор рассказывает о других своих пациентах. Кто как болел, как умер. Парадоксы. О старике, пившем ракию из бочки, в которой случайно утопилась змея, и выздоровел, в то время как медицина была не в силах помочь ему.

Иван смотрит доктору в лицо и не слушает его. Его это даже начинает раздражать.

— Доктор? — говорит он. — Вы, наверное, очень боитесь?

Недоумение.

— Мне кажется, что когда вы рассказываете о страданиях ваших больных, вы в то же время радуетесь и торжествуете, что не вы, а они умирают!

На лице врача появляется ироническая улыбка.

— А вы не радуетесь? Лицемерие, голубчик, поповщина!

«Черт бы тебя подрал, верно!» — думает Иван с отвращением.

За дверью слышится тихий сдавленный крик, затем стон.

Доктор встает. Он жалеет, что напрасно потерял время, разговаривая с таким типом. Выбегает мать. Она и доктор входят в комнату. Стоны затихают.

Сейчас он видит ее пианино, которое стояло в его квартире. Если бы она стала хорошей пианисткой, то не умерла бы. Интересно, когда она играла в последний раз? Что получится, если он сейчас попытается сыграть что-нибудь? Кощунство! Почему? Почему нас всегда охватывает скорбь, когда кто-нибудь умирает? Даже если этот кто-нибудь был мертвецом и при жизни.

— Можете войти! — говорит доктор. — Она хочет видеть вас!

«Хочет видеть вас!» — это тоже кажется ему ложью. Звучало бы правдоподобнее, если бы она ему назначила любовное свидание.

Иван твердо переступает порог. Лицо его спокойно, ни одна жилка на нем не вздрагивает, в глазах нет и следа влаги. Мать, выходя из комнаты, удивленно смотрит на него.

Он закрывает за собой дверь.

Занавески, озаренные солнцем. Светлая, праздничная тень и запах весенней зелени.

Она лежит, раскинув руки на оранжевом одеяле. Никогда он не допускал, что она может так измениться. Не изменились только волосы — выгоревшие, смятые пшеничные колосья. Лицо ее потрясает. Состарившееся, высохшее, со свинцовым блеском умирающей ткани, выступающими костями мертвеца, бескровными синеватыми губами. Так вот он каков — поцелуй смерти!

Не хватает только гроба.

Он подходит. Когда он садится на стул подле кровати, она открывает глаза и смотрит на него.

Далекое, далекое, пустынное небо, которого никто не достигнет. Есть ли там что-нибудь?

Есть слезы. Вода бездонных колодцев, вода от дождей, вода от весны… вода от жизни.

Нет отчаяния, нет примирения, нет боли, ни одного из знакомых чувств. Только слезы и их живые источники, и необъятная пустыня…

И тишина, от которой звенит в ушах.

Когда он заплакал? Когда заговорил? Что сказал? И эта страшная дрожь. Как трясет эта беззубая смерть! Смотри, смотри, человек, в глаза ей смотри! Что видишь ты? Ночь! Подумай о себе, врожденный эгоист! Что стоят твои принципы перед моей властью! Что стоит все? Я — направление, в котором течет все — реки с молодыми утопленниками и старыми разложившимися трупами, я, ученый мой физик, — потенциальный ноль…

Философствуй, сколько душе угодно.

живи, как хочешь,

чувствуй, что хочешь,

И ты придешь ко мне! Я — абсолютное равенство…

Две птички бьются в окно, порхают, щебечут.

«Врешь! — приходит он в себя. — Врешь!

Вчера Младен умер в расцвете сил. Умер в бою с тобой. И хотя ты показывала ему открытую дверь, он остался и не покорился.

Ты уравниваешь только плоть. Но знак равенства между душами ставим только мы!

Мертвецы, на финише нет других судей, кроме нас, живых!..»

Над Витошей плавится солнце. Плещется золото о тонкие, зеленые плечи и струится вниз по ущелью. Купается веселая обнаженная девушка — гора. И шумят в оврагах мутные потоки, и щебечут опьяненные птицы в Княжевском лесу, и не умолкает детский гомон в школе. И сохнет простертое на облаках голубое платье, развеваемое проказником ветром, и приковывает к себе жадные глаза мужчин.

И замирают глухие удары кладбищенского колокола.

31

Путь к счастью — это и есть счастье.

Так тихо, что не похоже на свадьбу. Даже нет музыки. И разговоры смолкли.

Но никто из