Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Она улыбнулась в первый раз после смерти Аркадия Евгеньевича и ответила не без ядовитости:

– О, конечно… Это будет самым лучшим и верным помещением для ваших миллионов.

– К сожалению, я только ношу фамилию миллионера, а в действительности имею…

– Мне совершенно не интересно знать, сколько вы имеете, – с неожиданной резкостью оборвала его Елена Григорьевна. – Да… Я знаю только одно, что господа миллионеры убеждены в своем исключительном праве купить все на свете, а прежде всего и после всего – купить женщину…

– Елена Григорьевна, вы меня оскорбляете…

– Нет, вы меня оскорбляете!.. Да… Вы не хотите понять даже такой простой истины, что есть такие вещи, о которых не говорят, особенно женщинам. Есть известная деликатность, которая удерживает человека… Одним словом, вы отлично понимаете, что я хочу сказать.

Он хотел что-то возразить и даже раскрыл рот, но она его перебила фразой, которая была для него ударом хлыста по лицу:

– А вот Аркадий Евгеньич не позволил бы себе сказать этого…

Чванов побледнел от этого незаслуженного им оскорбления, которое было особенно тяжело, потому что его нанесла любимая женщина. Он совершенно растерялся и не нашел, что ответить. Для него было ясно одно, именно, что Аркадий Евгеньевич лично для него еще не умер, и что тень этого ненавистного человека будет вечно стоять между ним и Еленой Григорьевной. При каждом недоразумении эта тень будет подниматься грозным призраком и отравлять все. Ведь она его любила, а женщины не забывают своих первых чувств.

Пока Елена Григорьевна остановилась в Москве временно, и Чванов не знал ее планов относительно будущего, кроме того, что его судьба неразрывно связана с нею. Он принадлежал к типу тех мужчин, которые по натуре не способны менять своих привязанностей.

– Моя мечта – иметь маленькую-маленькую комнатку и жить своим трудом, – любила говорить Елена Григорьевна, когда на нее нападало мечтательное настроение. – Я завидую самой несчастной швее и даже каждой кухарке. Что может быть лучше честного труда?

Слушая эти речи, Чванов только ежился, потому что не верил им. Это было для него очень грустным открытием, именно, что Елена Григорьевна, на которую он готов был молиться, способна была лгать и лгать без малейшего стеснения, потому что сама верила этой лжи. Впрочем, он как-то умел извинять эту ложь, как ее извиняют любимым детям. Просто перевес фантазии, специально-женская впечатлительность и наконец желание найти выход из своего положения.

Странно, что прежних душевных разговоров как не бывало, и Чванову казалось, что перед ним совсем другая женщина. Некоторые странности в характере Елены Григорьевны он объяснял ненормальностью ее положения, начиная с этого проживания в номере шикарной гостиницы и кончая тем, что они, несмотря на близость, не могли говорить друг другу «ты». Как-то раз в минуту откровенности Чванов предложил ей переехать жить к нему в дом, что вызвало целую бурю.

– Вы хотите, Павел Максимыч, похвастаться перед родными и знакомыми, какую приобрели себе содержанку? – говорила она со слезами на глазах. – Недостает только, чтобы о наших отношениях говорила вся Москва и на меня указывали пальцами…

– Я буду хлопотать о разводе…

– Еще того лучше: все будут говорить, что миллионера Чванова погубила какая-то авантюристка… Наконец мой муж никогда не согласится на развод, что вам небезызвестно. А потом, я как-то совсем не думаю о будущем… Будет, что будет, а пока будем довольствоваться настоящим.

Это настоящее выражалось в том, что Чванов являлся в «Славянский Базар» ежедневно, как на дежурство. Его уже знали все официанты, коридорные и горничные, а швейцар встречал, как своего человека. Последнее особенно возмущало Чванова, тем более, что ему часто приходилось дежурить в общей зале, где он дожидался Елену Григорьевну к завтраку, к обеду или ужину. Буфетчик и управляющий, как и швейцар, смотрели на Чванова тоже как на своего человека, и у него даже был свой стол и свой официант, очень ловкий услуживающий человек, сумевший «привеситься» главным образом к барыне. Елена Григорьевна не любила завтракать и обедать у себя в номере и являлась в общую залу каждый раз в новом костюме. Она умела одеваться и обращала на себя общее внимание мужчин и завистливые взгляды женщин, что льстило самолюбию Чванова.

Раз за завтраком к ним подошел доктор Брусницын, остановившийся проездом с юга в Москве. Он похудел и как-то еще больше обрюзг и постарел.

– Здравствуйте, многоуважаемые, – говорил он, сдерживая одышку. – Вот не думал вас встретить здесь…

– Я в Москве только проездом, – ответила Елена Григорьевна. – Мне здесь холодно.

– А я еду умирать на север, – спокойно объяснил доктор, просматривая карточку кушаний. – Вся машинка испортилась, а главное – сердце…

– Нужно лечиться, Егор Иваныч, – советовал Чванов.

– Э, батенька, доктора лечат только других. Лично я предпочитаю принять смерть от руки Божией, а не человеческой…

Чванов все время чувствовал, что доктор присматривается к нему, и старался не встречаться с ним глазами. А вдруг милейший толстяк-доктор прищурит один глаз, а другой подмигнет. Дескать, ловко вы, молодой человек, такую аппетитную штучку приспособили… У доктора бывали моменты какого-то вульгарного легкомыслия. Штучка миллионера Чванова – только этого недоставало. Елена Григорьевна, наоборот, не испытывала ни малейшего смущения, а, наоборот, успела за завтраком сказать доктору несколько крупных колкостей.

– А где этот ваш друг, господин с рыжими усами? – спрашивала она. – Мне он очень понравился…

– Какой же он мой друг… – оправдывался доктор, нимало не смущаясь. – Простое табльдотное знакомство… Оказался каким-то сыщиком. Ах, кстати… гм… Впрочем, это все равно.

Доктор хотел рассказать о том, что говорили на юге по поводу смерти Аркадия Евгеньевича, но вовремя удержался. Он удовлетворился тем, что еще поговорил о своей собственной смерти, которая, по его расчетам, должна была случиться в феврале будущего года. Чванову казалось, что он смотрел на него с сожалением и догадывался о том иге, которое он нес.

XII

Елена Григорьевна в номерах «Славянского Базара» прожила всю зиму. По неделям на нее находило какое-то оцепенелое состояние, когда она даже не хотела одеваться, а в капоте лежала на диване с книгой в руках. Это было не чтение, а просто желание как-нибудь убить ненавистное время. В такие моменты оцепенения к ней лучше было не подходить. Кстати она приобрела какой-то особенный грубый тон в обращении с Чвановым и третировала его на каждом шагу. Это было совершенно непонятное для него превращение, и он чувствовал себя глубоко несчастливым. Но