Магус - Владимир Аренев

Но ведь и Андрий тогда жизнью своей рисковал, правильно?

Так чего ж нос воротить?

Мыколка, позабывши про ночные переживания, вовсю трещал, рассказывая бабушке Ирине, какой дядька Андрий бравый козак. При этом малый сообразил не распространяться про их приключения в Вырие и посвящал старушку в более обычные вещи (преимущественно им же самим и выдуманные).

Потом он задремал, и Андрий осторожно перенес его на печку, накрыл одеялом, а сам сел, чтобы опрокинуть еще чаркухорилки.

— Панэ Андрию…

— Да, паниматка?

— Вы уж простите, что осмеливаюсь второй раз о помощи просить, но… Если не вы, так уж никто мне и не поможет.

Старая Ирина едва не плакала — так, видно, угнетала ее сама только мысль о том, чтобы говорить о новой беде.

«Что за беда?» — рассердился сам на себя Андрий. И отставил в сторону недопитую чарку — пожалуй, чуть более резко, чем следовало бы.

— Что стряслось, паниматка? Обидел кто?

— Да нет, нет! Не в том дело…

И она рассказала — и Ярчук понял, что зря не прислушался к своим предчувствиям, будь они неладны, зря!..

С Костем Галя познакомилась на вечерницах. Она давно ходила в девках, хотя сверстницы ее уже — которая замуж выскочила, а которая и третьего ребеночка в колыбели качала. И вот углядела себе этого. Кость был из семьи заможной, так что пожелал поселиться отдельно от тещи, хотя не сказать, чтоб Ирина была такою уж въедливой… Ну да понятное дело, молодое, она не обижалась. Только за Галю радовалась, что наконец обрела дочка счастье. Опять же, хоть семья Костева жила в другом селе, но хату он себе выстроил здесь — поговаривали, с батькою о чем-то крупно поссорился, вот и… поговаривали даже, из-за Гали. Но на свадьбе ничего такого Ирина не заметила, а уж после не часто с ними виделась, с Костевыми-то родителями.

Чаще на могилку к ним ходила, чем живыми видала. Потому что два года назад село ихнее попалила орда — то, где Ирина жила, не тронули, а родное Костево — дотла, только свиньи бродили по пожарищу.

Кость тогда у них гостил, у родителей. Тела не нашли, но думали, что тоже… После набега мало кто остается в живых да на воле, а в ясыр попасть — все равно что помереть. Нет, во сто крат хуже, чем помереть.

Поэтому так удивились, когда Кость вернулся — месяц спустя, когда уж никто и не ждал, когда все свыклись с мыслью, что Галя стала вдовою, а сама она прислушалась наконец к уговорам матери и решила переселяться обратно в отцовский дом (одной-то вести хозяйство — ой как нелегко!).

И вот — вернулся.

И односельчане шептались: «Повезло!» — кто радостно, а кто и завистливо.

Сперва ни один не заметил странностей, появившихся у Костя. Да и странности… странные они были, странности эти, вот что!

Ведь если задуматься, как может себя вести человек, спасшийся от смерти? Ну, или вовсю радоваться да на каждом перекрестке об этом твердить кому ни попадя, либо наоборот — в молчанку играть. А этот, прости Господи… Едва заведешь с ним разговор о том дне, он отвечает, но как-то — сам не заметишь, как — переводит на другое. Да не просто на другое, а на такое, о чем тебе самой говорить не хочется.

Раньше так не умел; раньше вообще был обычным хлопцем, ну, может, только чуток спесивым из-за своей богатости. Теперь спесь не то чтоб пропала, а вроде бы запряталась глубоко-глубоко. Вот заговоришь с ним — он и отвечает приветливо, и даже часто возьмет тебя под локоток или к плечу прикоснется, чтобы будто лучше разъяснить, что сказать хочет, — а тебя от этого такой страх разбирает!.. Но и не побежишь же сразу прочь, вокруг люди (а даже если и нет никого!..), да и он — обычный же человек, нельзя же просто так взять и побежать!

А тянет, верней, отталкивает! И каждый раз — сильнее и сильнее!

И люди стали его избегать. Он же, то ли испытывая от их мучений какое-то неестественное удовольствие, то ли не замечая, что творится, наоборот, старался поговорить с каждым, кого видел. Кого не видел — искал. Доходило до смешного; Оксана, Иринина подруга, рассказывала, что, заприметив его, поспешила в хлеву спрятаться, — так он и там нашел; думала снасильничает — нет, просто спросил, как здоровьице, да еще о чем-то балакал, уже и не вспомнишь, о чем.

А ощущение — будто снасильничал.

И не только с бабами так, с мужиками тоже. Сердились; два или три раза кто-то пытался подстеречь и несильно, для учебы, пройтись палкою по спине. Палка неизменно покидала руки доброхотов и отправлялась в путешествие по их же спинам.

Оставили в покое — да ведь Кость по-прежнему жаждал общения. И придраться к нему — никак, что особо злило самых буянистых, которые стремились с помощью кулаков да палок раз и навсегда с этим покончить.

Тогда-то и вспомнили про Галю. Она, надобно сказать, тоже сильно переменилась после Костева возвращения. Дочка Ирины и была-то не слишком разговорчивая, а тут — как воды в рот набрала. И на лицо переменилась, осунулась вся, будто враз постарела или помертвела даже, будто из гроба, прости Господи, покойница вынутая. Ирина вся исстрадалась, на это глядючи, но ведь никакой возможности не было что-то разузнать. Кость, словно нарочно, хату ставил на отшибе, еще до своей пропажи, — словом, соседей не расспросишь. А сама как ни придешь, так этот всегда рядом, ни на чуть-чуть одних не оставит. Да даже если и оставит — Галинка взгляд в пол и плечиком так дергает, мол, уймитесь, мама, что вы, в самом деле…

Только один раз, когда Ирина не выдержала и расплакалась, Галя сказала: мама, ну зачем вы так? Он хороший, мама. Все хорошо.

Кого-нибудь другого это обмануло бы, но не ее, нет. Она-то знала свою Галю с колыбели, она услышала, что как: раз наоборот, ничего не хорошо. Да, собственно, она знала это и до того, как услышала.

Но поделать по-прежнему ничего не могла. И не смирилась, но словно замерла в ожидании, в выжидании момента, когда можно и нужно будет действовать.

Ее опередили. Кто-то догадался, что раз нельзя достать и проучить самого Костя, так что же мешает — Галю?! Ее никогда не привечали, была она несимпатичная, людей расположить к себе не умела; тихоня. На такую просто так рука вроде и не поднимется — но здесь-то не «просто так». Житья уже не было от этих Костевых касаний да бесед. Довел.

И очень кстати у трех-четырех баб сразу перестали доиться коровы, а у старосты захромал молодой жеребчик. «Ведьмины проделки», — шептались по углам и косились — ясное дело, в чью сторону.

Она и не подозревала, да и Ирина услышала слишком поздно. Если бы не Оксана — вообще узнала бы в последний миг, когда ничего уже не могла бы сделать: глядя из толпы на дочку, идущую ко дну с камнем на шее, не много-то сделаешь, ей-богу…