Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

class="p1">Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись. Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.

– Что тебя не любит Романов? – спросил я как-то Асана.

– Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя – моя, любит, как брат. Я его не боится – он меня не боится… как брат. – Асан хитро смеется: – Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит. Его татарин учил. Хороший начальник.

– Как же этот татарин учил? – спросил Асана барон Клодт.

– Так, – говорит Асан, – так, немного. На лодке возил на Одалары, знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет. Никуда не поедешь – прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал – никто не слышит. Ну привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: «Будешь хороший начальник! Не твоя – не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда – крабов ловить». Вот.

Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.

«Что такое с ним?» – думаю.

Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь. «Что такое?..»

Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям Клодту и Сахновскому:

– Что-то с Романовым случилось.

Приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.

– Что с вами, Романов? – спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.

– Не могу знать – приказано! – громко ответил Романов.

– Что за черт? Непонятно. Что такое с Романовым случилось?

После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:

– Идут-с!

Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь. Что такое, что делается?.. К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке – седенький, невзрачный незнакомец.

– Хотелось бы повидать… – тихо сказал вошедший, – художника Коровина. Хотелось бы.

– Вот он, – сказали приятели, показывая на меня.

– Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич, – сказал вошедший ласково. – Я от Владимира Аркадьевича [Теляковского] приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант… музыкант. Танеев – брат у меня тоже музыкант… Согрешил я, Константин Алексеевич, – оперу написал… Это что ж такое… оперу… Вот тут у меня она.

И он вынул из кармана большой сверток.

– Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко. Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю. Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю.

Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах – Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами – и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:

– Как у вас тут весело. Приятно, когда весело… смеются.

– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо, – сказал я, – от директора и сделал наброски декораций. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.

Танеев был рад познакомиться с музыкантами – Сахновским, Варгиным, Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся – это надолго: до обеда, за обедом, после обеда. Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович и Романов.

– Скажите, что это значит… – спросил я у Танеева. – Полицейские тут стоят зачем?

– Пускай стоят.

Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев – брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония. Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.

Как-то ночью я писал из окна кафе базар. Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатается народ. Вдруг – свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу – Романов держит двоих за шиворот, те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!» Драка. И так весь вечер.

– Что же это такое? – говорю я Асану.

– Ну что, любит начальник «твоя – моя» – надо себя показать…

– Да ведь и его бьют.

– Ну что. Бьют. Ну потом мирятся – пьют. Вино пьют.

Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:

– Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде. Это чего – бох! Прямо расшибусь для его… ей-ей.

С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо: не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.

Рядом жил доктор – он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов. Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил – архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком – оба пьяны каждый день с утра.

– Туберкулез выходит из такого человека… – говорил доктор. – Ему не нравится, ну и уходит.

Посмотрев Шаляпина, доктор сказал:

– Прострел.

И прописал Шаляпину коньяк.

Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так серьезно и молча лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху… А Федор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются… придешь из бани, хорошо в номерах Мухина. Говорил, говорил, да и заснул. Утром он уже двигал головой, но прострел еще сидел – и Федор Иванович встать не смог. Опять доктор лечил целый день и опять ушел еле можаху.

Навещал Федора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.

Я говорю Шаляпину:

– Околоточный неплох…

– Да, хорош.

– И доктор тоже неплох у нас.

– Да. Но как же это. Две бутылки коньяку – в минуту… Он же этак море выпьет – и ничего.

Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы