Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Как он смеет мне говорить «для вас»!

И Шаляпин в гневе ушел из магазина, не купив палку…

В ресторане, потребовав счет, Шаляпин тщательно его проверял, потом подписывал и говорил:

– Пришлите домой.

Помню, мы с Серовым однажды сыграли с ним шутку. Шаляпин пригласил меня и Серова завтракать в «Эрмитаж». Я упросил директора, Егора Ивановича Мочалова, поставить в счет холодного поросенка, которого не подавали. Егор Иванович подал счет Шаляпину. Тот внимательно просмотрел его и сказал:

– Поросенка же не было.

– Как не было? – сказал я. – Ты же ел!

– Антон, – обратился Шаляпин к Серову, – ты же видел, поросенка не было.

– Как не было?! – изумился Серов. – Ты же ел!

Шаляпин посмотрел на меня и на Серова и, задохнувшись, сказал:

– В чем же дело? Никакого поросенка я не ел.

Егор Иванович стоял молча, понурив голову.

– Я не понимаю… Ведь это же мошенничество.

Шаляпин, как всегда в минуты сильного волнения, водил рукой по скатерти, как бы сметая сор, которого не было.

– Отличный поросенок, – сказал я, – ты съел скоро, не заметил в разговоре.

Шаляпин тяжело дышал, ни на кого не смотря.

Тут Егор Иванович не выдержал:

– Это они шутить изволят. Велели в счет поросенка поставить.

Шаляпин готов был вспылить, но, посмотрев на Серова, рассмеялся.

* * *

Приятели знали эту слабую струнку Шаляпина.

Раз он позвал после концерта приятелей – композитора Юрия Сахновского, [Корещенко] и Курова, который писал музыкальные рецензии в газетах, – поужинать в «Метрополь» в Москве. Сам заказал ужин.

Подали холодное мясо и водку. Тут Сахновский сказал:

– Я мяса не ем, а закуски нет.

Позвал полового и приказал:

– Расстегаи с осетриной и икры.

Шаляпин помрачнел. Когда расстегаи были съедены, Сахновский сказал:

– Федор, Корещенко скажет тебе слово. Мне самому неудобно – ты пел мой романс.

Корещенко поднял рюмку.

– Что ты, с ума сошел! – воскликнул Сахновский. – Надо шампанского!

Шаляпин поморщился и велел подать бутылку шампанского. Вино разлили по бокалам, но всем не хватило.

Когда Корещенко начал свою речь, Сахновский знаком подозвал полового и что-то шепнул ему. Через несколько мгновений половой принес на подносе шесть бутылок шампанского и стал методически откупоривать. Шаляпин перестал слушать Корещенко и с беспокойством поглядел на бутылки.

– В чем дело?

– Не беспокойся, Федя, куда ты все торопишься? Не допил я… Не беспокойся. Хорошо посидится – еще выпьем.

– Но я не могу сидеть, я устал, – сказал с раздражением Федор Иванович. – Ты ведь концерта не пел.

– А ты выпей и отдохни, – невозмутимо продолжал Сахновский. – Не допил я!.. Куда торопиться?..

Шаляпин с каждым словом все более хмурился.

– А о вине не беспокойся, Федя, – все тем же невозмутимым голосом пел Сахновский. – За вино я заплачу.

– Не в этом дело! – вспылил Шаляпин. – Припишите там в мой счет. Устал я!

И уехал домой мрачный.

* * *

Избалованный заслуженным успехом, Шаляпин не терпел неудач ни в чем. Однажды, играя на бильярде у себя с приятелем моим, архитектором Кузнецовым, он проиграл ему все партии. Замучился, но выиграть не мог: Кузнецов играл много лучше.

В конце концов Шаляпин молча, ни с кем не простясь, ушел спать. А много времени спустя, собираясь ко мне в деревню, как бы невзначай спросил:

– А этот твой Кузнецов будет у тебя?

– А что? – в свою очередь спросил я.

– Грубое животное! Я бы не хотел его видеть.

«Бильярд», – подумал я.

В Крыму

В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели – художники, артисты – и многие все лето гостили у меня.

Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там – крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке – желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Фёклин бор и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал – в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях.

А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был – околоточный Романов.

– Усе, усе я понимаю, – говорил он, – погляжу и посажу, у меня не погуляешь. Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу.

Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».

– Я вот Романов, – говорил он, – а вот в Ливадии сам живет.

– Думбадзе?[39] – спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.

– Не… – и Романов засмеялся.

Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами, оловянными пуговицами, под глазами синяк заживающий, и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое, и пьян с утра.

– Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей. Что получаешь? Сорок два. Чего… ей-ей. Это ведь что ж, гибель какая. Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей. Как встречу?.. Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы. Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей. Хвостович спросит, вот скажу – не справил. Не я прошу – служба просит… ей-ей.

Романов приходил ко мне каждый день.

– Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя. Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под Богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я. Ей-ей, гляди да гляди!..

Он вздыхал:

– На вас чин-то какой?

– Статский советник.

– Мал. Мы и действительных высылаем.

Позади моей дачи в Гурзуфе был базар – небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь.

– В Ливадии – он, – говорил Романов, – а тут – я! Порядок нужен.

Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».

У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.