Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

Капитан остановился у открытого окна и прислушался. Кто-то играл на губной гармошке спокойную, грустную мелодию. Стукнул нож по жестяной миске, а потом низким голосом заговорил немолодой уже мужчина:

– Товарищ, перестань играть и вспомни, как будет по-немецки «пастбище», «трава».

– И зачем это тебе? – возразил голос по-русски.

– Чтобы этого немца-лесничего спросить.

– Вот картошка. Ешь. Зачем тебе «трава»?

– Нужна. Сын послал разведать.

– Сын приказывает отцу?

– Потому что он плютоновый, значит, старше меня по званию.

– А ты его не слушай. Войне конец.

За домом дважды прокричала сова.

– Кто-то шныряет по лесу, прикидывается птицей, – сказал лесничий.

– Лучше бы погасить лампу…

В окне погас увернутый огонек лампы. Над подоконником показалась фигура женщины, и тогда кто-то из солдат не выдержал, дал очередь по окну.

Треск этой очереди заменил приказ. Штурмовые группы ворвались через дверь и окна в дом. Некоторое время в темноте царила суматоха, и вдруг все стихло.

– Все в порядке, герр гауптман, – доложил из сеней невидимый в темноте парашютист.

– Дайте немного света, – приказал Круммель, имея в виду лампу, но, прежде чем он успел его удержать, фельдфебель Спичка швырнул гранату в сеновал.

Огонь тут же охватил сено и солому, перебросился на доски. Капитан тихо выругался.

– Зачем огонь? Бестолковый человек… – пробурчал он, входя в сторожку.

– Я хотел посветить, – оправдывался тот.

Лампу теперь действительно не надо было зажигать, в окна лился яркий свет.

– Огонь может привлечь непрошеных гостей. Надо кончать.

Последите слова капитала были обращены к солдатам, державшим на мушке пленных, и к самим пленным. В избе, освещенной беспокойными языками пламени, у стены, украшенной оленьими рогами, стояло четверо мужчин с руками на затылке: два постарше – в польской форме, молодой советский старшина с правой рукой на перевязи и четвертый – лесничий, стоявший немного в стороне, в высоких шнурованных ботинках, как будто собравшийся на охоту. У его ног лежала убитая женщина.

– Какая дивизия? – спросил Круммель по-польски с твердым немецким акцентом.

– Никакая, – ответил усатый капрал. – Гоним с фронта скот: коров, лошадей.

– Где скот?

– Остался сзади, – усатый пожал плечами. – Мы выехали разведать дорогу.

– Он вами командует? – немец показал на советского старшину.

– Нет. Мы поляки, а он русский. Союзник. Мы здесь вместе остановились.

– Стрелял в немцев?

– Вы напали внезапно, так что не удалось.

– А до этого?

– Бывало.

– Теперь заплатишь за это.

– Солдатское дело.

Видя, что говоривший по-польски немец потянулся за пистолетом к висевшей у него на животе кобуре, самый пожилой из пленных развел руки, будто собираясь просить прощения, схватил со стола нож и всадил его в парашютиста.

Немец охнул. Очереди двух других автоматов полоснули по груди первых трех. Русский сумел еще сделать шаг вперед, схватить со стола лампу, но бросить ее уже не было сил. Он упал, стекло разлетелось, и керосин расплылся по полу темными подтеками.

Раненный ножом парашютист сидел на лавке, второй, опустившись на колени, распорол его пятнистые брюки, чтобы перевязать широкий разрез на бедре.

– А ты – немец и твоя жена – немка кормили этих свиней.

– У них было оружие, – понуро ответил мужчина. – Но не они ее убили, а вы.

– Она стояла у окна. Пуля слепа… Куда ты дел свое ружье? Ты же лесничий, у тебя должно быть ружье.

– Все пропало во время эвакуации, господин офицер… Мы вернулись домой едва живые. Не думал я, что жена от немецкой пули…

– Замолчи, – прервал его Круммель спокойно, но резко. – Приказ рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера об эвакуации – это закон. Кто не ушел за Одер, тот на немец.

Круммель поднял пистолет и, глядя в отрешенное лицо мужчины, долго и старательно целился. Потом опустил пистолет без выстрела.

– Ладно… Можешь искупить часть своей вины перед рейхом, если будешь проводником. Здесь недалеко в лесу начали строить подземный завод. Найдешь?

Лесничий кивнул головой.

– Ну… – офицер дал знак рукой.

Солдаты вывели лесничего. Круммель задержал за руку Спичку, которого недавно ругал, и жестом дал разрешение поджечь сторожку. Тот вытянулся, довольный:

– Слушаюсь!

Фельдфебель, оставшись один, взял со стола кусок холодного мяса и, жуя, оглядел трупы, проверил, что у них в карманах. Не нашел ничего интересного, кроме креста на шее усатого капрала. Фельдфебель сорвал его, попробовал на зуб, не золотой ли, и, скривившись, спрятал себе в карман.

Зажег о сапог спичку, бросил ее на пол. Разлитый керосин тут же взорвался пламенем. Минуту или две фельдфебель с наслаждением любовался, как желтые и красные языки пламени лижут доски, как морщатся масляная краска на ножке стола, как скатерть становится коричневой от жара.

Потом плюнул, выпрыгнул в окно и отбежал от дома. Была еще ночь. Он постоял немного спиной к огню, глубоко дыша, с закрытыми глазами, чтобы привыкнуть к темноте. Прислушивался к неуверенным голосам преждевременно разбуженных птиц, потрескиванию объятых пламенем бревен и радовался. С того времени как Адольф Гитлер объявил войну гнилой Европе, а потом – всему миру, фельдфебель вел нелегкую, но приятную жизнь парашютиста, и никто не запрещал ему пользоваться спичками.

Плоская серая тучка дыма от лесного пожара была едва заметна над лесом, когда Кос, оглянувшись через плечо на дворец Шварцер Форст, дал Саакашвили приказ выступать. Танк двинулся и сразу же за сломанными воротами повернул в сторону леса, чтобы вернуться на шоссе самой короткой дорогой. Янек, стоявший в открытой башне, с мрачным выражением лица начал кланяться низко нависшим веткам и взглянул назад, не виден ли грузовик.

Вихура немного заканителился – очищал от сена кабину.

– Надо же, устроил ясли в кабине боевой машины… – пробурчал он, обращаясь к Лидке, уже давно сидевшей в кабине.

Вихура собирался хоть часть пути проехать с шиком, но мешали выбоины и корни, торчащие через каждые два метра. Мотор выл на самых больших оборотах, но не сразу удалось догнать «Рыжего» и пристроиться за ним на расстоянии трехсот метров.

Черешняк присел на корточках в кузове. Он держал веревку, к которой была привязана корова. Время от времени Томаш с опасением поглядывал в сторону танка – не заметили бы оттуда его скотинку.

«Рыжий» выехал наконец на более широкий и ровный участок дороги.

– Прибавь-ка, – сказал Кос, слегка прижимая ларингофон к горлу.

Григорий пробормотал что-то и увеличил скорость.

Следом за танком прибавил газ и грузовик, вынудив этим корову перейти на рысь. Черешняк смотрел на нее со все возрастающим беспокойством и наконец забарабанил по крышке кабины.

– Пан капрал! – закричал он, заглядывая в кабину. – Помедленней.

– Нам нельзя отставать. – Вихура пожал плечами.

– Но корова…

– Какая корова?

– Да все та же! Не успевает.

Вихура некоторое время не мог понять, о чем речь. Наконец он заметил в руке Томаша веревку, выглянул из кабины и увидел однорогую голову – корова бежала за грузовиком. Его едва колики не схватили от смеха. Он погудел несколько раз, помахал рукой и замедлил ход.

На танке заметили его знаки, остановились. Вихура подъехал ближе и, выскочив из кабины, пинками выгнал из-за грузовика корову, чтобы Кос мог на нее полюбоваться. Вихура подбежал к «Рыжему» и закричал, перекрывая шум мотора:

– Докладываю, надо ехать медленней, потому что у Пеструшки не включается третья скорость.

Улыбнулся Густлик в башне, улыбнулась Лидка в кабине.

– Я даже не заметила, когда он ее привязал!

Томаш выскочил из зеленого кузова, подошел к корове и, успокаивая, поглаживал ее по подгрудку. Шарик вылез из танка, беззлобно тявкнул и принялся весело вынюхивать что-то среди деревьев.

А Косу было не до смеха. Он вылез из башни, сел на броне и некоторое время как будто бы колебался, прежде чем соскочил на землю. Затем направился к Томашу. Шел он медленно, все замедляя шаг, чтобы выиграть время, собраться с мыслями, придумать первые слова. Так шагают боксеры, начинающие трудный раунд.

Янек остановился перед Черешняком. Молча смотрели они друг на друга. Под взглядом командира Томаш лишился остатка своей уверенности, попробовал еще раз улыбнуться, но лишь оскалил зубы.

– Тащишь ее за машиной?

– Тащу.

– Зачем?

– Отец ему приказал, чтобы забирал все, что немцы украли, – злорадно подсказал Вихура.

– Молоко – вещь хорошая, – сказал Густлик, желая разрядить напряжение. – А еще лучше было бы седло достать.

– Перестаньте острить!..

– Хорошо, Янек, не будем, – успокоил его Елень.

– Отвяжи, – приказал Кос.

– Она не привязана, я ее за веревку держал.

– Брось. Оставь.

– В лесу? Волки сожрут.

– Ее раньше солдаты на гуляш переделают, – шепнул Вихура Лидке.