Будни и праздники - Николай Бондаренко

Хайрулла намекал на историю, происшедшую в Карши, совсем недавнюю, печальную, о которой тягостно было вспоминать. Инженер по технике безопасности назвал эту историю прискорбным фактом, предсказанным статистикой. Дескать, наука установила, что несчастные случаи, несмотря на всяческую профилактику, все же не могут не происходить, потому что никому заранее не известно, когда лопнет трос, или треснет стрела экскаватора, или рванет ветер, способный опрокинуть башенный кран.

Жуткую картину нарисовал инженер, напуганный предстоящим судом. Однако он напрасно старался, статистика Николая не интересовала. Ему ясно было одно: Марину, его Марину, бойкую, горластую, горячую и в работе, и на гулянке, изувечило упавшей плитой, и следовало думать, что ждет ее и Николая в ближайшем будущем.

Он приходил к ней в палату, пропахшую лекарствами, сидел рядом с койкой на стуле и слушал, как Марина хрипит, перебинтованная по горло. Она никого не узнавала и только беспрестанно двигала рукой, к которой красной змейкой присосалась резиновая трубка, прикрепленная другим концом к стеклянной колбе.

Плохи были ее дела. Об этом Николай узнал уже после операции. В распахнутом из-за жары халате, костистый и волосатый хирург разговаривал с ним высокомерным скрипучим голосом:

— Вот что, товарищ муж, постараемся спасти ей жизнь, на большее не рассчитывай. Сначала — инвалидская коляска, затем подберут протезы. Научишь жену на них ходить!

— Неужели…

— Да, именно так. — Хирург глянул на него пронзительно синими глазами, неожиданными на скуластом восточном лице. — Если есть родственницы, пускай подежурят.

Родственниц не было, кроме тетки, да и она, узнав о несчастье, немедленно укатила куда-то.

Николаю сочувствовали медсестры, женщины, лежавшие в палате. Пока он сидел у койки, они подбадривали его рассказами об инвалидах, которые чуть ли не бегают на протезах, и машины водят, и торты пекут безрукие. Откуда у больных силы брались его успокаивать? Сами ведь — в гипсе и металлических спицах, и это — в жару, при закрытом окне, так как нельзя допускать сквозняков, иначе воспаление легких мигом сокрушит их ослабленные организмы. Им бы себя подбадривать, а они о нем беспокоились, здоровом, вот чего он совершенно не понимал.

В больницу он ходил, как на работу, но лишь потому, что хотел показать себе и людям, что не струсил.

Николай жил с Мариной, как привык и считал правильным, по принципу: ты — мне, я — тебе. Люди зря ругают этот принцип! С ним все просто. Марина прекрасно знала, что от нее требуется, и взамен получала ласку и внимание. И — никаких сложностей, никаких претензий.

Без сложностей следовало и расстаться. Не теперь, чуть позже, когда она выкарабкается из больницы, на мученье себе и людям. Уходить в самые тяжелые для нее дни — все равно что избить калеку.

А Марине становилось все хуже.

Однажды, потоптавшись у входа в отделение, Николай сунул руку в открытое окно ординаторской и отдернул штору. В комнате курили несколько врачей, мокрых от жары, медленно спадавшей к вечеру. Был среди них и синеглазый хирург.

— Что тебе, дорогой?

— Хочу узнать про Марину…

— Подожди, сейчас выйду.

Пошли по парку, окружавшему больницу. Деревья с трудом приходили в себя после дневного пекла. Под ними, застывшими в изнеможении, застоялся знойный воздух, и, когда проходили по тротуару, Николаю хотелось быстрее выйти на открытые места, где ощущался хоть какой-то ветерок. Хирург, однако, двигался не торопясь, и Николай поневоле приноравливался к его шагу.

— Приготовься, товарищ муж, к худшему… Богов среди нас, врачей, к сожалению, нет.

Они прошли до конца парка, прежде чем снова заговорили. Николай сказал жестко:

— Сколько ей еще боль переносить?

— Кто знает… Пока мотор работает.

Он искоса глянул на хирурга и бросил, как вызов:

— Будете удивляться, а я все равно скажу! Скорее бы уж она померла.

Хирург остановился, сунул руки в карманы халата. Внешне спокойно уточнил:

— Скажи, ты ей кто?

— Не имеет значения.

— От мужей я такого еще не слышал.

— Ну, не муж! — отрубил Николай. — Друг, товарищ… Какая разница?

Хирург круто повернул назад, к отделению, причем с таким видом, что Николай заколебался, идти за ним или отстать. Может, врач больше не хочет разговаривать, кто его разберет. Все же зашагал следом.

У отделения хирург произнес почему-то грустно:

— Значит, ходишь узнавать, сколько еще осталось ждать.

— Ошибаетесь, уважаемый! Хожу, чтоб поддержать, пока жива! Тетка сбежала, с работы два раза приходили — и с концами. Людьми называются…

— А ты, значит, — человек!

— Ага.

— Очень интересно.

— Мне ваша ирония ни к чему, уважаемый!.. Да, я — человек. Потому и хожу, потому, хотя и звучит жестоко, смерти ей желаю. Не нужна она такая ни себе, ни людям. Что хотите, говорите, — не нужна, вот так.

— Любопытно, как бы ты рассуждал, если бы лежал на ее месте?

— Не знаю. Но в старину недаром говорили про умерших калек: «Смерть прибрала». Именно прибрала! Чтоб не маялись и не терзали других. Мудрые были старики…

— А то, что каждый час жизни — святыня, этого ты не знаешь?

— Смотря какой жизни! Иной бы и повесился, чтоб от нее избавиться, да трусит.

На поминках Николай повторил эти свои мысли, и друзья и соседи тоже его не поняли, и тогда он разъяснил, где-то в душе гордясь тем, что говорит людям правду:

— Милосердно ведь получилось, ребята! Незачем человеку, тем более женщине, страдать от своего уродства и вообще маяться на этом свете.

На поминках шуметь не полагается, да тут все заговорили без стеснения, доказывая свое, похожее на то, о чем говорил хирург. Один Хайрулла молчал. Ел себе потихоньку и слушал, как Николай отбивался от нападок. Но именно он сказал то, против чего у Николая не нашлось возражений. Точнее, они нашлись, правда, зыбкие, однако уже потом, после того, как все ушли и ему, сидевшему в одиночестве, стало неуютно от мысли, что хомячок, пожалуй, не ошибся.

— Ты прав, Коля, но только если считать, что баба — вещь. — Хайрулла вытер руки о скатерть. — Как моя электробритва! Работает — ухаживаю за ней, надоела — купил другую, сгорела — выбросил… У тебя крепкое сердце.

И непонятно было, похвалил он Николая или обругал. Наверное, все-таки обругал.

Что-то менялось в отношениях Николая с людьми. Его все чаще задевали словом или каким-нибудь поступком. Вот и Лариса дерзила ему и указывала, и Хайрулла намеки отпускал, чего прежде с ним не случалось. Даже Сергей, малец зеленый, вчера петушился перед ним. Уважать перестали?.. Николай энергично вскочил с топчана, заправил рубашку под армейский ремень, собранный, уверенный в себе.

— Засиделся я с вами, ребятки! Потопаю.

— А деньги когда делить? — как бы невзначай спросил Хайрулла.

— Когда весь товар продадите! — И твердо добавил: — Ты, мужичок-хомячок, мою долю завтра же занеси!..

У штаба теперь был чуть ли не весь поселок. Насколько Николай мог судить, заканчивался митинг. Под прожектором, в кузове грузовика, стояли какие-то люди, должно быть, из руководителей, и один из них выкрикивал в мегафон рубленые фразы:

— Солдаты развезут палатки! Прямо сейчас! Покажут, как ставить. Колышки, растяжки — все есть!..

Казалось, толпу покрывала диковинная сеть из мигавших огоньков. Это мужчины затягивались сигаретами.

Николай принялся пробираться поближе к грузовику, полагая, что Турсынгуль, как бригадир, непременно держится рядом с начальством. А над толпой все неслись фразы, и каждая из них убеждала людей в том, что они не одиноки, что о них думают, помогают им чем только могут:

— Тут спрашивают о детях! Внимание!.. С завтрашнего дня начнется оформление ребят в пионерские лагеря. Приглашают Крым, Прибалтика, Подмосковье. Самых маленьких — в санатории. Товарищи мамаши и папаши, с утра — к больнице! Там будут выдавать справки и оформлять списки!..

Очередной мужчина, которого обходил Николай, оказался Назырбаем. Широкий, приземистый, в грязной спецовке, он недовольно оглянулся, выясняя, кто там теснит его, и тут же отвернулся, будто не признал.

— Гулю не видел? — все же спросил Николай.

— Нет.

В другое время Николай ушел бы молча: связываться с Назырбаем — только нервы себе портить, — но сейчас он никому и ничего не желал прощать. Не будешь людей вовремя осаживать, они на голову сядут. Он сказал с обманчивым добродушием:

— Если что надо передать бригадирше, то говори. Мы с ней теперь вместе живем, в общежитии. Сошлись с Турсынгуль!

— Ну и что?

— Я говорю, если что передать… — начал он снова, ощущая, что месть не получается. Назырбай даже в лице не меняется. Стоит себе и смотрит ясно, словно то, что услышал, для него не имеет значения. А ему бы выйти из себя, выругаться, взъяриться, выплескивая на Николая всю свою боль и обиду. То-то было бы зрелище!