Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никогда небывалый звук.
И, тихо спрыгнув с кроваток своих,
Вышли они во двор,
Скользнули на улицу, а там
Им засиял простор.
И пела волынка его о том,
Как сладко покинуть дом
С его обедом в положенный час,
С молитвою и трудом.
Как сладко уйти навсегда в поля
И петь, и плясать, и петь,
И, светлякам улыбаясь в траве,
С ними о звездах жалеть.
И дети спокойно к нему подошли,
Сияя глубью глаз,
И, за руки взявшись, сомкнули круг,
И начали мерный пляс.
И волынщик пошел, продолжая играть,
Пошел в поля, в никуда,
И дети и крысы пошли за ним
Из города навсегда.
Прочитав поэму «Искусство» и другие поэтические произведения Шенгели, нельзя не заметить, что все его поэмы в высшей степени отличаются от поэм соперничавшего с ним Владимира Маяковского. Не тем, что они лучше или хуже их, а тем, что они максимально другие, разные, не повторяющие друг друга, как повторяют себя в содержательном и идейном плане поэмы Владимира Владимировича. Вспомним его «Облако в штанах», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Человек», «Флейта-позвоночник», «Летающий пролетарий», «Хорошо!» – мы не можем не видеть, что главной темой всех этих поэм являются исключительно любовь и революция. Поэмы Маяковского замечательны и полны смысла, несмотря на разгромную статью Шенгели о его творчестве, но все эти поэмы предельно однообразны, бесконечно дублирующие одни и те же оттенки – любовь и революция, революция и любовь.
А вот поэмы Георгия Шенгели открывают в себе безбрежные просторы бытия, в которых пульсирует практически все – борьба, революция, история, легенды, фантастика, война и главное – жизнь, жизнь. И в этой жизни есть не только прошумевшая революция и идейное направление, но и все разнообразие существования человека, включая и иронический взгляд на литературу, на жизнь и на искусство. Таким является баллада «Замок Альманах», посвященная жизни переводчиков в 1930-е годы, которая впервые была напечатана в антологии «Строфы века – 2» в 1998 году. Шенгели в 1930-е годы привлек к работе «на своей делянке» десятки поэтов, тем самым давая им жить литературным трудом. Жизнь «Госиздата» запечатлена им в пародийной балладе, где вместо замка Смальгольм (по Жуковскому) воздвигается «Замок Альманах», директор коего, Н. Н. Накоряков, превращается в «короля Накоряка», вместо барона фигурирует «переводчик Бродский Давид» и так далее. Составитель антологии сто раз подумал, прежде чем включить эту балладу в книгу: «Альманах» не состоялся, Георгий Пиралов («граф Пирал»), хотя и переводил с усердием «Цветы зла» Бодлера, но до уровня «включаемых» не дотянул, тем более ни к чему поминать по имени «героиню». Но не напечатать эту балладу – просто невыносимо. Потому что Д. Бродский, В. Бугаевский, С. Липкин, М. Талов, М. Тарловский, В. Парнах – все они есть на страницах этой книги. «Там жили поэты…» – сказал Блок. А тут переводчики кормились. Так что я позволю себе привести здесь эту балладу целиком. Она называется «Замок Альманах»:
На рассвете поднявшись, пиджак натянул
Переводчик Бродский Давид
И уныло зевнул, и уселся на стул,
Хоть исподний убор позабыт.
Позабыт сей убор: за спиной договор, —
Перевод двести тысяч строк.
Но лежит в стороне переводный топор,
Хоть давно уж просрочен срок.
И могучий Давид перманентно сидит,
До полудня сидит он с утра,
Но лишь полдень пробьет, – в руки брюки берет
Надевает и прочь со двора.
Он не с Маркишем грозным бороться спешит,
Не Гофштейна повергнуть во прах, —
Пред могучим, в мечте, возникает, парит,
Новый замок манит – Альманах.
В этом замке жила, в этом замке была
Молодая его госпожа,
Точно строчка стройна, точно ставка скромна,
Как Парнах (извините!) рыжа.
Там в ущельях скалистых король Накоряк
Тайных кладов зарыл без числа,
И туда собираются тучи бродяг
Безо всякого рукомесла.
В этих мирных ущельях не нужно в борьбе
Мозговой напрягать полушар:
Только жилу нащупать, и сразу тебе,
Словно ключ, забурлит гонорар.
Но с тех пор, как в скалах поднялся Альманах
С молодой госпожою внутри,
Этот мирный народ только в замок и прет,
В два часа заходя раза три.
Ведь и там гонорар, но с прибавкою чар,
С премиальными смеха и глаз.
(Я и сам там бывал, трех редакций вассал,
Но об этом молчи, мой рассказ!)
Да, сходилась туда трубадуров орда, —
Бугаевский был, костная боль,
Сема Липкин, упырь, Талов Марк, нетопырь,
Марк Тарловский, ушная мозоль.
И порой госпожа, мелодично взвизжа,
Выставляла героев за дверь
И садилась, без слов, за семь смертных грехов,
Где царапалась рифма, как зверь.
Имя Дины ей Феи внесли в колыбель
(В паспорт нечего лезть, грубиян!)
Эта Дина, как льдина, хладела досель,
Хоть пожаром был всяк обуян.
Все ж за дверью у моста немало толклось
Трубадуров и всякой шпаны,
Тут Давид проницал их скопленье насквозь,
Как игла проницает штаны.
Тут могучий Давид, родовит, плодовит, —
Хоть и мало стихов наплодил, —
В грубошерстных штанах, как монах, в Альманах
Стопудовой стопой проходил.
Вдохновенно сутул, он садился на стул,
Говорил он, что ямб – это вещь,
И при этом краснел, и пыхтел, и потел,
Словно отрок, заброшенный в пещь.
Говорил: я силен, говорил: я умен,
Говорил: я умею спрягать;
Говорил: я один на земле семьянин,
Ой, какая ж вы будете мать!
Но положено людям в их скорбной судьбе,
Их обвившей, как мощный боа, —
Что проблеять любому приходится «б»,
Кто осмелится вымолвить «а».
Да, положено людям в их скорбной судьбе,
Окружающей их, как боа, —
Что уж если кто вынужден молвить «бе-бе»,
Тот обязан прибавить «а-а».
Перспективой такой усладив свой кумир,
Проспрягав, просклоняв, приманув,
Уходил он, сияя, а вслед, как зефир,
Раздавалось хрустальное «уф!»
Трубадуры бряцали на грозном мосту,
Трубадуры гремели во мгле, —
А уж в замок стучал на маху, на лету
Граф Пирал, проскользнув по скале.
Он не очень Поддубный, чтоб Лурих –