Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Переселившись в Беркли, я езжу в Лос-Анджелес несколько раз в год, где всегда останавливаюсь у Веры. Завтра я лечу туда, чтобы справить с ней, Мелом и общими друзьями Новый 2016 год. Мы, как всегда, пойдем в художественные музеи, которые значительно лучше, чем в Сан-Франциско. В культурном отношении, во всяком случае в области искусства, Эл-Эй второй американский город после Нью-Йорка. Обязательно сходим на выставки немецкой «Новой объективности» (Neue Sachlichkeit), созданной в противовес экспрессионистам, притом что художники этого направления многое у них позаимствовали; и Фрэнка Гери, одного из самых важных современных архитекторов[357]. Потом, сидя в гостиной под портретом бабушки, мы с Верой будем обсуждать выставки и говорить о жизни, прошлой и настоящей.

Мой американский друг Арнольд Спрингер: марксист, историк, «трансвестит»

Наша дружба с Арни началась с его просьбы исправить ошибки в письме к девушке из Житомира, с которой он познакомился в Москве во время VI Международного фестиваля молодежи в 1957 году. В основном на него съехались левые студенты из 131 страны, впервые предоставившие советской молодежи возможность общаться с иностранцами, приобщиться к западной культуре, в том числе к джазу и рок-н-роллу. (Именно после этого фестиваля возникла мода на джинсы, которые носили западные участники[358].) Известный советский джазмен-саксофонист Алексей Козлов, с которым я познакомилась много лет спустя, ходил на все фестивальные джазовые концерты, знакомясь с американскими музыкантами[359]. С российской стороны на нем прозвучала песня «Подмосковные вечера», облетевшая затем весь мир.

Познакомились мы с Арни в UCLA на курсе по русской поэзии, который вел Владимир Федорович Марков (1920–2013). Это было в 1960 году. Студенты любили Маркова за его живые лекции, сопровождавшиеся интересными рассказами литературного и биографического характера, а также смешными жестами и даже подпрыгиванием – несмотря на специальный ботинок на толстой подошве. Марков был из второй волны эмиграции: он попал в немецкий плен после фронтового ранения (в результате которого одна нога у него была сильно короче другой) и стал невозвращенцем[360]. Владимир Федорович учился в Ленинградском университете у Виктора Жирмунского и Григория Гуковского, а в Беркли написал диссертацию о Хлебникове под руководством Глеба Струве. Диссертация превратилась в книгу, которую некоторые специалисты называют лучшей работой о Хлебникове. Под руководством Маркова я писала свою диссертацию о Зинаиде Гиппиус.

Владимир Федорович Марков (1960-е)

Библейский красавец Арни – из левой еврейской семьи: мать была коммунисткой, отец в 1940-е годы возглавлял профсоюз текстильных работников Южной Калифорнии, но в эпоху Второй «красной угрозы» (маккартизм) был снят с должности и оказался в «черном списке». Первое поколение Спрингеров эмигрировало в Америку из Черновцов в начале ХХ века. Иными словами, наша дружба осуществилась поверх идеологического барьера, и мы с Арни друг на друга воздействовали. Я сильно полевела и в каком-то отношении именно под его влиянием впервые почувствовала себя настоящей американкой, а он приобщился к дореволюционной русской культуре, которую я для него представляла.

Она сильно отличалась от культуры, открывшейся ему в 1957 году в Москве. Влюбившись в житомирскую девушку Валю, он стал с ней переписываться. Через два года Арни опять отправился в Советский Союз; Валя приехала к нему в Киев, но внезапно, ничего ему не сказав, уехала домой. Тогда он, тоже без предупреждения, а главное – нелегально (без специальной визы), сел на поезд и отправился в Житомир. Удивительно, что его не арестовали: по-русски он говорил плохо, а джинсы и борода делали его похожим на стилягу. (Мне его лицо напоминало лица учеников Иисуса Христа с русских икон, а в UCLA его называли князем Мышкиным.) В Житомире он каким-то образом нашел квартиру Вали и явился к ней. Та сказала, что в Киеве ее вызвали люди из органов и велели немедленно уехать. Ему она посоветовала сделать то же самое.

Не сказать, чтобы Арни был наивным – он был неисправимым романтиком. Наши многолетние отношения, начавшиеся с писем Вале, напоминали платонический роман – он дарил мне цветы и посвящал вполне неплохие стихи, в которых создал эдакий куртуазный русско-калифорнийский мир, сосредоточенный в Санта-Монике, где я потом поселилась со своим вторым мужем Владимиром Матичем и продолжала жить после его смерти.

Марков же в какой-то момент стал надо мной подсмеиваться – дескать, я «изменила семейным ценностям и якшаюсь с коммунистами», которых он, в отличие от меня, не принимал. У него на это были все основания: его отца, высокопоставленного партийного деятеля, расстреляли в 1937 году, а мать посадили в лагерь, откуда она вернулась только после войны.

Международный молодежный фестиваль состоялся в эпоху хрущевской «оттепели», и, как рассказывал мой американский друг, атмосфера на фестивале была вольная. Впрочем, в Москве Арни встречался также со старым другом своего отца, вернувшимся в 1930-е годы в Союз, и услышал от него ужасающие истории о советской жизни, в особенности при Сталине. Поэтому он сразу понял подоплеку скандала, разразившегося вокруг «Доктора Живаго», опубликованного на Западе в том же 1957 году. Некоторые более «правоверные» студенты-марксисты из UCLA осуждали Пастернака, но Арни роман понравился. Много лет спустя он назвал своего сына Юрием – в честь Юрия Живаго. Сын стал биологом и работает в федеральном научном центре по борьбе с инфекционными заболеваниями.

В его университетской компании, в которую «бочком» входила и я, были представлены различные марксистские установки: ленинские, сталинистские[361], троцкистские, имелся кореец-маоист. Арни в те годы был социал-демократом и защитником идеалов революции 1917 года. В основном, разумеется, его и его друзей волновали вопросы американской политики. Милый Джо Грбац, полухорват, отец которого тоже был коммунистом, участвовал в «рейдах свободы» по южным штатам летом 1961 года[362], когда белая и чернокожая молодежь с Севера боролась с сегрегацией: вместо того чтобы занимать в автобусах, на остановках и закусочных места, предназначенные соответственно для белых и чернокожих, они садились вперемешку, противодействуя расистской практике[363].

В нашей студенческой столовой левые друзья Арни обычно занимали два столика; присоединяясь к ним, я всегда садилась за тот, где сидел он. Без него мне с ними было скорее неуютно. Свой столик был и у русских эмигрантов, в основном послевоенных, к которым я тоже иногда подсаживалась[364]. Моей ближайшей подругой тогда была Ксения Ордовская-Танаевская (из старой эмиграции); в отличие от остальных русских она тоже поддерживала отношения с Арни и приглашала его на свои вечеринки, но в основном их общение сводилось к политическим распрям о Советском Союзе. Разумеется, я тоже с ним спорила, но не только. Ксения была самой умной женщиной, которую я в молодости знала; она была одной из первых женщин-аспиранток в Школе общественных и международных отношений имени Вудро Вильсона в Принстоне, где она познакомилась со Светланой Аллилуевой и много с ней общалась. Ксения была первой из моих русских друзей, побывавшей в Советском Союзе – как гид на одной из американских выставок в Москве, Ленинграде и других городах в конце 1960-х, где в частном порядке общалась с местными жителями, а в 1970-е уже с диссидентами, в том числе с Владимиром Буковским[365].