Приключения Кавалера и Клея - Майкл Чабон

— Сиди, сиди. — Сэмми попытался направить ее к другому желтому стулу. Бабуля его оттолкнула.

— Уйди. Хочу стоять. Меня весь день сажают.

С кухни до Сэмми отчетливо доносилось — и едва ли могло его миновать — радостное бубуханье голоса Бэкона с лиричным верхним регистром. Постоянный град болтовни Трейси, как и аналогичный словесный понос Сэмми, явно имел ту же самую цель произвести впечатление и очаровать, но с одним ключевым различием: Бэкон действительно производил впечатление и очаровывал. С кухни то и дело приплывал отдающий жженым сахаром смех Этели. Сэмми попытался расслышать, о чем Бэкон ей говорит.

— Ну что, Бабуля, чем ты сегодня занималась? — спросил он, плюхаясь на кушетку. — Бельмонт открыт. Ходила на ипподром?

— Да, конечно, — охотно подтвердила Бабуля. — Я ходила на скачки.

— И что, деньги выиграла?

— Обязательно.

С Бабулей никогда нельзя было понять, действительно ты ее дразнишь или нет.

— Йозеф передает тебе поцелуй, — сказал Сэмми на идише.

— Очень рада, — отозвалась Бабуля по-английски. — А как там Сэмюель?

— Сэмюель? О, просто отлично, — сказал Сэмми.

— Меня оттуда пинком выставили. — Бэкон появился из кухни в фартучке для мытья посуды с узором из бледно-голубых пузырей. — Кажется, я просто встал на пути.

— Не надо больше так делать, — предостерег его Сэмми. — Вот я однажды встал на пути, когда она рулет несла, так мне потом семь швов наложили.

— Очень смешно, — сказала Этель, входя в гостиную. Развязав свой фартук, она швырнула его Сэмми. — Садись и ешь.

Обед состоял из меховой муфты, дюжины бельевых прищепок и каких-то старых полотенец, прокипяченных с кусками моркови. Тот факт, что еда подавалась с банкой свежеприготовленного хрена, позволил Сэмми заключить, что ей предполагалось сойти за тушеные говяжьи ребрышки — «фланкен». Многие кулинарные шедевры Этели можно было схожим образом раскодировать посредством приправ. Трейси Бэкон взял себе три порции. Затем очистил тарелку куском халы. Щеки его аж порозовели от наслаждения едой. Ну, если не от наслаждения, то от хрена.

— Уф-ф, — выдохнул он, наконец откладывая салфетку. — Ей-богу, миссис К., ничего вкуснее я в жизни своей не ел.

— Ты что, всю жизнь голодал? — поинтересовался Сэмми.

— Тебе хватило? — спросила Этель. Вид у нее был обрадованный, но также, как показалось Сэмми, несколько недоуменный.

— А для моей «бабки» ты место оставил? — заволновалась Бабуля.

— Место для десерта, миссис Кавалер, я всегда оставляю, — ответил ей Бэкон и повернулся к Сэмми: — «Бабка» — это десерт?

— Вечный вопрос среди моих соплеменников, — сказал Сэмми. — Некоторые утверждают, что на самом деле это такая маленькая подушечка для коленопреклонения.

Этель встала приготовить кофе. Бэкон тоже встал и принялся убирать тарелки.

— Может, хватит? — сказал Сэмми, толкая его обратно на стул. — А то я тут из-за тебя совсем скверно выгляжу. — Он сам собрал всю грязную посуду и отнес ее на крошечную кухоньку.

— Не ставь тарелки друг на друга, — сказала его матушка вместо спасибо. — От этого донышки пачкаются.

— Я просто стараюсь тебе помочь.

— Твоя помощь хуже, чем совсем никакой помощи. — Этель поставила кофейник с ситечком на плиту и включила газ. — Отойди, — сказала она, чиркая спичкой. Хотя миссис Клейман уже лет тридцать зажигала газовые плиты, всякий раз это бывало как вход в горящее здание. Затем Этель пустила воду в раковину и сунула туда тарелки. От пузырей «лакса» поднимался обильный пар — воде для мытья тарелок, ясное дело, полагалось быть антибактериально горячей. — Он точь-в-точь, как Йозеф его рисует, — сказала она.

— Но он его не рисует.

— А у твоего кузена все хорошо?

Сэмми догадался, что ее чувства задеты.

— Знаешь, мама, он правда хотел прийти, — сказал он. — Все получилось в последний момент.

— Мне без разницы.

— Я просто сказал.

— Есть новости? Что говорит тот человек в агентстве?

— Гофман говорит, что дети по-прежнему в Португалии.

— С монашками.

В Первую мировую войну Этель, тогда еще девушку, приютили католические монахини. Их доброты она никогда не забывала, и Сэмми знал, что его матушка предпочла бы, чтобы его маленький племянник оставался с португальскими кармелитками в относительной безопасности лиссабонского приюта, чем отправлялся через кишащий подлодками океан на третьесортном пароходе с сомнительным названием. Однако на монашек, судя по всему, слишком сильно давила католическая церковь Португалии, чтобы они стали на постоянной основе заботиться о еврейских детях из Центральной Европы.

— Корабль уже туда идет, — сказал Сэмми. — Чтобы их забрать. Он пристроился в один из тех конвоев, знаешь, с пятью эсминцами ВМФ США. Джо сказал, Томас должен быть здесь через месяц.

— Через месяц. Здесь. — Матушка вручила Сэмми кухонное полотенце и тарелку. — Вытирай.

— Да, и Джо так от этого счастлив. Еще он, по-моему, счастлив с Розой. Он больше не работает как псих сутки напролет. Теперь мы зарабатываем достаточно денег, и я уговорил его бросить все книги, над которыми он работал, кроме трех.[8] А потом мне пришлось нанять еще пять парней, чтобы его заменить.

— Рада, что он успокаивается. А то просто с ума сходил. Дрался. Намеренно причинял себе боль.

— А знаешь, по-моему, ему здесь нравится, — сказал Сэмми. — И я не удивлюсь, если он решит здесь остаться. Даже после того, как война кончится.

— Это как получится, — сказала матушка. — Давай надеяться, что у него будет выбор.

— Отличая мысль.

— Я не очень хорошо знаю эту девушку. Но по-моему… — Этель заколебалась, явно не желая опускаться до одаривания Розы какой-то реальной похвалой. — Голова на плечах у нее вроде бы есть. — В прошлом месяце Джо и Роза водили Этель посмотреть «Вот идет мистер Джордан»; она была неравнодушна к Роберту Монтгомери. — Он мог выбрать гораздо хуже.

— Мог, — согласился Сэмми. — А Роза — девушка что надо.

Дальше он целую минуту просто старался вытирать тарелки и под бдительным оком матушки расставлять их на полке. Слышался только скрип кухонного полотенца, позвякивание тарелок и мерное капанье горячей воды в раковину. Оставшиеся в столовой Бэкон с Бабулей, похоже, исчерпали запас всего, что они только могли друг другу сказать. По твердому убеждению Этели, такие длительные паузы всегда означали, что где-то на земном шаре родился идиот.

— Знаешь, я бы тоже хотел с кем-нибудь познакомиться, — наконец сказал Сэмми. — Совсем недавно об этом думал. Знаешь, познакомиться с кем-нибудь милым.

Его матушка закрыла кран и вытащила из раковины заглушку. Руки ее были ярко-красными от жгучей воды.

— Мне бы тоже этого хотелось, — сказала Этель. Затем она открыла еще один ящик и достала оттуда коробку с вощеной бумагой. Оторвав кусок, она расстелила его на цинковой столешнице и взяла с полки тарелку.

— И как он? — спросила Этель у Сэмми, устанавливая тарелку вверх дном на кусок вощеной бумаги.

— Кто?

Она мотнула головой в сторону столовой.

— Вон тот. — Сложила края вощеной бумаги над тарелкой, Этель аккуратно их разгладила. — Сегодня на репетиции.

— Нормально, — сказал Сэмми. — Очень хорошо. Да, думаю, он отлично подойдет.

— Думаешь, подойдет? — спросила Этель и, поднимая обернутую тарелку, впервые за весь вечер посмотрела сыну прямо в глаза.

Хотя Сэмми в последующие годы довольно часто об этом вспоминал, он так до конца и не понял, что же все-таки его матушка хотела ему тем взглядом сказать.

3

На следующий день один богатый и молодой житель Нью-Йорка по имени Леон Дуглас Сакс последовал по стопам своих предков и был призван к Торе для бар-мицвы. Хотя Роза с этим своим троюродным братом никогда не встречалась, ей не составило особых проблем получить приглашение на званый обед в «Пьере». Прежде всего ей хотелось понаблюдать за выступлением одного из заявленных в программе артистов, практикующего фокусника, известного как Удивительный Кавалери.

Когда Роза в то субботнее утро пробудилась от посткоитальной дремы в своей спальне под самой крышей, Удивительный Кавалери стоял перед задрапированным шарфами зеркалом и с необыкновенным интересом разглядывал свое голое отражение. Натянув на голову подушку, Роза лежала смирно, желая подольше понаблюдать за его самосозерцанием. Она по-прежнему ощущала в своих вдохах запах его дыхания, вкус его губ, что-то среднее между сигаретным дымом и кленовыми листьями. Поначалу, наблюдая за Джо, Роза думала, что он погрузился в обычное самолюбование, а поскольку она считала недостаток его тщеславия в отношении своей внешности — заляпанных тушью рубашек, мятых пиджаков и потрепанных брючных манжет — тоже своего рода тщеславием, за которое она его любила, ей стало забавно. Розу заинтересовало, видит ли Джо, сколько весу за последние несколько месяцев он добавил к своей длинной, худощавой фигуре. Когда они только начали встречаться, он был так поглощен работой, что редко уделял внимание еде, совершенно загадочным образом существуя на диете из кофе и бананов. Однако по мере того, как сама Роза, к своему великому удовольствию, начала все больше и больше поглощать Джо, он стал регулярным гостем за обеденным столом в доме ее отца, где никогда не бывало меньше пяти блюд и трех разных сортов вина. Ребра его уже не торчали наружу, а тощий мальчишеский зад набрал вполне мужской вес. Все выглядело так, думала Роза, как будто Джо наконец-то включился в процесс постепенного переноса себя из Чехословакии в Америку, из Праги в Нью-Йорк, и с каждым днем все больше его оказывалось по эту сторону океана. Тут Роза задумалась, не это ли он сейчас изучает — неоспоримое доказательство своего существования здесь, на этом берегу, в этой спальне, в качестве ее, Розиного, Джо. Какое-то время Роза лежала, просто разглядывая его обтянутые кожей позвонки, белый камень сутулых плеч. Вскоре, однако, она начала замечать, как Джо снова и снова сужает и распахивает глаза, сперва крепко сжимая их в уголках, а затем выдавая какое-то сущее пучеглазие. При этом он постоянно шевелил губами, твердя какую-то скороговорку или заклинание. Время от времени делал широкие жесты, эффектно помахивал пальцами в воздухе, со смутной гордостью указывая на какое-то незримое диво.