Странники в ночи - Андрей Быстров

Имя Олега Инаковского кричало с программки крупными черными буквами на красном фоне, фамилии актеров составляли длинный список мелким шрифтом. Андрей сел в кресло. Величаво гасла гигантская хрустальная люстра под потолком.

На сцене возникли юные мужчины и женщины, упакованные в трико. Они не просто стояли, а уже точно стояли насмерть, как раненые бойцы, готовые до последнего вздоха отстаивать эстетические позиции режиссера. Их одухотворенные лица светились жаждой донести правду до того самого зрителя, который пришел за обманом, хотя отношения Инаковского с правдой чрезвычайно осложнялись его запутанными и порой взаимоисключающими принципами в искусстве.

Главная героиня растерянно побрела вдоль рампы. В прозрачном и обильном белом платье она олицетворяла чистоту и недосягаемость, но в момент, долженствующий подчеркнуть психологическую кульминацию начального этапа действа, она разорвала одежды до пояса. Андрей услышал, как заскрипели кресла, засопели потяжелевшие мужчины в них.

Дымчатый суперзанавес, отделивший сцену от зала во время балетного номера, сделал неясным не только зрелище извивающихся под настырную музыку тел, но и смысл данного зрелища. Но возможно, смысла не улавливал только Андрей да ещё несколько простодушных зрителей, потому что кресла снова скрипели и трещали, слышались шорохи, побеждающие даже отчаянные музыкальные аккорды - в зале шла какая-то своя жизнь, отличная от жизни на сцене и слитая с ней.

В паузах между музыкально-балетными феериями актеры говорили негромко, точно боялись поторопить развязку, но к концу первого акта их голоса зазвучали пронзительнее и громче - как будто антракт означал гибель всего окружающего. Герой произнес воодушевленную трагическую речь, подобно прокурору, вдруг заговорившему о любви. Потом заметались лучи - красные и белые, тревожно и неистово, актеры бросались друг на друга в световых фонтанах. Схватка разлучила влюбленных, и смерть расставила все по прежним местам.

Стремительность действия поначалу завораживала Андрея. Казалось невозможным делать то, что делали актеры Инаковского - летать по хрупким конструкциям, взмывать вверх и пикировать вниз, спрыгивать на выдвижные мостики, падать, вскакивать, снова падать. Андрей едва не зажмуривался, когда мертвенный синий свет сменялся розовым,

/вселяющим надежду?/

и красный вспыхивал перед тем, как на полсекунды воцарялась черная ночь, потом так и не изгнанная из углов.

Огни полыхали, сердца людей на сцене стучали - где надо, сильнее, а где не надо, слабее. Белые нейлоновые тела (призраки?) пугали зрителей, уверенно перемещаясь в воздухе. Не хватало капельки крови... Чей-то беззубый шамкающий рот проглотил слишком много чужого воздуха и отделил мысли от чувств.

Первый акт завершился, и зал рукоплескал стоя.

Зажегся свет, огромный, преисполненный тепла, свет единственной многотонной люстры,

/спрута/

нависшей над залом. Зрители расходились, устремлялись в буфет по принципу "раз другое, то непременно лучше", обменивались впечатлениями о спектакле.

Андрей стоял возле своего кресла. Он тоже только что аплодировал, и тоже стоя, что его несколько удивило. В поисках знакомых, которые могли присутствовать в театре, он огляделся, не зная еще, для чего ищет их: чтобы направиться к ним или напротив, загодя отойти прочь. Но этот вопрос так и остался умозрительным: знакомых не оказалось.

Со всех четырех сторон невидимые преграды окружали Андрея, как прозрачные плоскости аквариума. Интонации человеческой речи путали его слух, взгляд ничего не прояснял, сердце стыло. Он двинулся вдоль ряда кресел и вдруг испытал почти физическую боль, как от удара лбом о толстое стекло. К счастью, иллюзия не отличалась долговечностью. Но где-то внутри, в душе или в её материальном воплощении, приоткрылись робко заслонки второго зрения.

Андрей смотрел на выбритого надушенного мужчину, развлекающего свою даму анекдотами. Из кармана пиджака мужчины торчала дорогая авторучка, вроде куриной кости у булгаковского персонажа. Андрей знал, что этот человек, довольно высокопоставленный чиновник, сегодня подписал вот этой самой ручкой бессмысленный, зато раболепный приказ, лишающий многих людей куска хлеба. Откуда знал? Второе зрение подсказало. Чиновник мог воспротивиться, взбунтоваться против инстанций, но он лоялен и сыт... А дама его светилась радостью и богатством.

За несколько рядов от чиновника двигались молодые женщины с достоинством английских аристократок, Их тела, соблазнительно пахнущие продажной любовью,

/ второе зрение сопровождалось вторым обонянием/

стоили недешево, и они могли позволить себе часто ходить в театр. А старик с честным и мужественным лицом, военной выправкой, сверкал глазами, что-то бормотал... Андрей с ужасом увидел кровь на его руках. Костюм старика преобразился в ладно сидящую, перетянутую поскрипывающими ремнями форму НКВД... Да это не старик, а юный темноволосый лейтенант! И возле него - такой же молодой, красивый, одухотворенный поэт, у которого все впереди.

(Впереди у поэта были бездарные сборники, номенклатурная должность в Союзе Писателей, травля Пастернака, изгнание Солженицына и ложь - целые моря, океаны лжи).

Группа несвежих, зато очень ярко одетых дам, имеющих отношение к торговле, ледоколом прокладывала путь к буфету, и Андрей последовал за ними. Жесты торговых леди выдавали их комфортное самочувствие - одинаково и всегда комфортное и в театре, и в бане, и в ресторане, и в руководящем кабинете. Они сдержанно похохатывали над новшествами Инаковского.

В буфете Андрею приветливо улыбнулась незнакомка в черном платье, застывшая у стены в одиночестве. Красота её была исключительной, улыбка лучезарной... Приоткрывающей угол рта, где торчал ВИТОЙ ЗУБ.

В очереди к прилавку топтались и поэт, и лейтенант НКВД. Они вяло переругивались - видно, не поделили что-то, например, первенство... Ни с того ни с сего лейтенант размахнулся и ударил поэта кулаком в ухо с такой силой, что скрипнули ремни новенькой ладной формы. Кто-то взвизгнул: не то поэт от боли, не то лейтенант от удовольствия. Вокруг хохотали вампирские хари, свиные рыла...

Андрей протиснулся к прилавку, поближе к буфетчику, который один выглядел обыкновенным, нормальным человеком на карнавале чудовищ.

- Что будете брать? - спросил буфетчик после долгого напрасного ожидания.

- Посмотрите вокруг, - сказал Андрей.

- Простите, не понял.

- Оглянитесь вокруг! Вы что, не видите?

- Чего не вижу?

- Их! Тех, кто нас окружает!

- Ах, эти... - буфетчик пожал плечами. - Вообще-то да, немного гнуснее, чем обычно... Так вы будете что-нибудь покупать? Если нет, извините, антракт короткий...

На мгновение у Андрея потемнело в глазах. Он пошатнулся, отошел к свободному столику. Будто пронеслось что-то под потолком, гудящее, как громадная злобная оса... Чудовища уходили - облик некоторых плавно возвращался к человеческому. Что-то происходило, торопились они куда-то, но не в зал, смотреть продолжение спектакля - не прозвучал даже первый звонок. И воздух сгущался в буфете, и темнело... Вот-вот станет совсем нечем дышать. Андрей находился словно в гроте... Да, именно это слово пришло к нему сейчас - ГРОТ, темный грот в отроге какой-то горы. В глубину ведет тоннель, но он перекрыт светящейся вывеской с вычурными буквами. "ВОСТОЧНЫЙ СТИЛЬ" - вот что там написано. И запах свежескошенной травы, до того дурманящий и острый, что кружится голова... Здесь должны быть бабочки. Почему их нет?

Старые люди, совсем старые, родившиеся в иных, более искренних временах, назвали бы это наваждение МОРОКОМ. Но как его ни назови, нужно выйти из него, избавиться от влекущего вниз, в тоннель запаха... Преодолевая головокружение, Андрей покинул буфет, спустился к ведущим наружу дверям, чтобы глотнуть свежего воздуха.

На площади у трех тяжелых дверей (медь и хрусталь, тонированный дуб) собралась ликующая толпа. Большую часть её составляли те, кто высыпал из театральных фойе, другие подтягивались с улиц. Они явно ждали, пританцовывали в сладостном нетерпении, смотрели в одну сторону... И вновь злобно и коротко прогудело высоко над толпой.

Появление лимузина было встречено ревом восторга. Он полз, и ему подобострастно освобождали коридор - длинному, плоскому, похожему на глубоководного хищного монстра, слепящему блеском зеркальных окон. На черном крыле был укреплен флажок, какие бывают на машинах послов, но в отличие от таковых, не государственный. На полотнище флажка изображался карикатурный шелкопряд в зеленом круге на коричневом фоне, словно скопированный с давней иллюстрации к сказке Кэролла об Алисе.

Толпа вскидывала руки в приветствии, возгласы сливались в единый гул. В этом гуле машина плыла торжественно и зловеще, напитываясь им, насыщаясь энергией слепого обожания. Иронично глядели страшные галогенные фары, скалилась в сардонической усмешке никелированная решетка радиатора, и до самых небес летело распластанное в духоте восхищение толпы.