Любовь — последний мост - Йоханнес Зиммель

— Боже, что я натворила? — Клод прикасается к немного припухшей коже. — Очень больно?

— Я вообще никакой боли не чувствую, — говорит он, и в этот момент они слышат, как кто-то открывает и захлопывает за собой входную дверь. И тут же — они едва успели привести себя в порядок — в запасник входит Серж.

Подойдя к ним вплотную, он объясняет причину своего внезапного появления:

— Я куда-то подевал список с размерами картин… — Он хочет взять со стола соединенные скрепками несколько листов, отпечатанных на машинке, и тут, приглядевшись повнимательнее к Филиппу и Клод, замечает красное пятно у него на шее и их разгоряченные лица.

— О-о, — говорит Серж. — Картина из рук выскользнула, да?

Филипп смотрит на него, но не может ничего ответить. А Серж гнет свою линию:

— Углом рамы по шее задело, да? Чертовы рамы! Сейчас пятно позеленеет, потом посинеет и почернеет. Но это тебе еще повезло! А если бы тебе уголком картины в глаз заехало? А так поболит и перестанет. Пустяки!

Взяв список, он направляется к двери, где оглядывается и говорит еще:

— Увидимся вечером в «Ла Фаволе». Мартиноли сказал мне, что с сегодняшнего вечера оставляет за нами специальный кабинет, — и тяжелая дверь с шумом захлопывается за ним.

— Жалко его. И стыдно перед ним, — говорит Клод.

— Мне тоже.

— Придется тебе повязать на шею шарф, говорит она. — У меня дома есть несколько легких шарфов.

Когда они вечером встретились в «Ла Фаволе», ворот рубашки Филиппа был расстегнут, и под ним виднелся шейный платок. Их проводили в отдельный кабинет. Но Серж так и не появился.

— Он позвонил, — объяснил Мартиноли. У него очень много дел в Пти Пале. Приятного аппетита!

Есть им расхотелось. Они пожевали что-то безо всякого удовольствия, извинились перед Мартиноли и удалились.

На другой день они снова встретились с Сержем. О вчерашнем никто из них не проронил ни слова.

6

Только голову безымянного ребенка можно было разглядеть на тыльной стороне амулета Моне-Каца, который Серж привез Клод. Давид Левин выпрямил металлическую пластинку, убрал и зачистил все зазубрины, и в результате Моисей, скрижали с десятью заповедями и короной над ними пропали. Клод вернула Сержу его амулет, а он повесил отреставрированный амулет ей на шею. Он поспешил вернуться в Пти Пале, а Клод с Филиппом остались в запаснике. Работать действительно пришлось очень много, по шестнадцать часов в сутки, всех дел, казалось, было не переделать, и все, кто готовил выставку к открытию, — а помощников у Клод оказалось немного, — боялись, что могут не уложиться в оставшееся время.

Когда Клод сделала снимки с последних картин, они с Филиппом поехали в Пти Пале, в красивое двухэтажное здание музея, построенное в стиле Второй империи, где Серж размечал, где какую картину Магритта повесить. В двух просторных помещениях цокольного этажа, где Филипп во время своего первого посещения музея познакомился с картинами так называемых примитивистов двадцатого века, полотна со стен уже сняли. Посреди первого пустого зала стоял стол — широкая деревянная доска на козлах, — на котором Серж разложил свои подготовительные чертежи к экспозиции картин Магритта. Рабочие вывинчивали со стен дюбели, на которых были подвешены картины примитивистов, потому что работы Магритта предполагалось развесить в другом порядке. И хотя рабочие постоянно убирали пыль от осыпавшейся штукатурки пылесосом, пыли в зале хватало.

Клод и Серж долго спорили, пока не сложился окончательный план размещения каждой из картин. При этом приходилось учитывать, где находятся розетка и выключатели верхнего света, где поставить диванчики и кресла, чтобы уставшие посетители могли отдохнуть, где расставить стулья перед маленькими столиками с книгами для гостей выставки.

В подвале дома на набережной Монблан Филипп помогал Клод проявлять пленку и сушить снимки. А в это время в Пти Пале электрики и специалисты из страховых фирм присоединяли каждую картину к общей системе сигнализации. На обратной стороне каждого полотна укреплялись металлические пластинки, которые должны были войти в другие пластинки, прочно посаженные в стены. Так как картины из основной музейной экспозиции были развешаны иначе, приходилось заново подводить кабель к каждой из пластинок. Для этого в стенах сделали много длинных желобков, отчего в зале постоянно стоял шум и, конечно, пыли только прибавлялось.

Клод в своем фотоателье, вместе со знакомым молодым художником начала работать над версткой каталога, думая, как лучше совместить фотографии и текст, как добиться наибольшей выразительности при подаче иллюстраций. Филипп решил, что для Клод это наверняка самая ответственная и самая тяжелая часть подготовительной работы.

Они вставали рано утром, а вечером отправлялись в «Ла Фаволу», где Мартиноли оставил за ними отдельный кабинет. Здесь они тоже говорили только о выставке, и Клод сидела бледная, почти не ела, а после ужина Серж отвозил их с Филиппом к ней домой. Спала она тревожно, говорила что-то неразборчивое во сне, ворочалась с бока на бок, и Филипп подумал: «Как все-таки странно, что и во сне она не перестает думать о выставке». С восьми утра все начиналось сначала.

Когда с версткой было покончено, последовали тянувшиеся целыми днями обсуждения разных частностей со специалистами в типографии, пока, наконец, не напечатали первые пробные листы. Краски на оттисках, конечно, Клод не удовлетворяли, и пришлось еще долго менять то одно, то другое.

На третьей неделе во время ужина в «Ла Фаволе» Клод заснула прямо за столом. Серж с Филиппом осторожно ее разбудили и отвели к машине. Серж сел за руль, потому что от усталости Клод была не в состоянии вести свой автомобиль. Мужчины проводили ее домой, где она быстро приняла душ, рухнула в постель и через несколько секунд крепко заснула.

Как только Серж удалился, Филипп прилег рядом с ней; он испытывал боль при мысли, что она до сих пор окончательно не оправилась от событий в Конго, что она кричит во сне и мечется в постели. А ведь сколько работы ей еще предстоит!

С того вечера Клод в «Ла Фаволе» больше не появлялась. После работы она ехала домой, легко перекусывала бутербродами с кофе или вообще ничего не ела, и Филипп, приезжавший позже, часто заставал ее уже спящей.

Однажды вечером, открыв дверь в свою квартиру — о времени своего прихода она сообщила Филиппу по телефону, — Клод услышала, что в ванной комнате из крана льется вода.

— Что это? — спросила она, нежно обнимая и целуя его.

— Ты сейчас примешь ванну.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас, — подтвердил он. — Все уже готово. Я даже твою любимую ароматическую соль в воду бросил. Тебе будет лучше.

— Думаешь?

— Уверен. И это мы будем делать теперь каждый вечер.

— Что?

— Сюрприз, — сказал он, снова целуя ее.

Она рассмеялась, а потом, раздевшись, села в теплую воду, словно одеялом покрытую толстым слоем пахучей пены. Откинув голову, она глубоко дышала, чувствуя себя с каждой минутой все лучше. Филипп принес ей наполненный до краев стакан.

— Что это такое?

— «Кровавая Мэри». Давай, выпей! В одной мудрой книге я вычитал, что «Кровавая Мэри» очень бодрит.

Она сделала глоток и даже застонала от облегчения.

— Вот видишь, — сказал он. — Это томатный сок с ворчестерским соусом, лимонным соком и водкой. Сюда кладут еще несколько кубиков льда, все хорошенько перемешивают и добавляют соль, кайенский и красный перец. А завтра ты получишь что-нибудь другое.

— Что это с тобой?

— Я не врач и обхожусь без стетоскопа и пальпаций. У меня своя методика.

— Какая… методика?

— Увидишь… узнаешь… А теперь выпей потихоньку до дна и полежи немного в ванне, — и он вышел, прежде чем она успела сказать что-нибудь в ответ.

Она медленно выпила стакан «Кровавой Мэри», чувствуя, как поры ее кожи раскрываются и усталость оставляет ее.

Когда она вернулась в гостиную в домашнем костюме из черного шелка с вытканными на нем золотыми солнцами и лунами, Филипп поджидал ее.

— Садись вот сюда, — сказал он. — На диванчик!

— Ну, знаешь ли…

— Садись на диван, тебе говорят! — и она повиновалась. — Погоди! — он подложил ей под спину две подушки. Свет в гостиной был приглушенным, несколько светильников под потолком не горели. Тускло поблескивали радужные обложки книг и черные глаза с висевшего над камином портрета девочки, которая, казалось, не сводит с них озабоченного взгляда.

Клод вздохнула.

— Хорошо тебе?

— Как на день рождения.

— Теперь у тебя каждый вечер будет день рождения. Подожди минуточку. Я сейчас вернусь. — Он вышел из комнаты и очень скоро из встроенных в стену динамиков полилась негромкая фортепьянная музыка. Когда Филипп вернулся в комнату, Клод присела на постели.